Игорь Болгарин - Расстрельное время

— Даже не сомневаюсь, — сухо сказал Кольцов.

Сквозь выломанную дверь они вошли в зернохранилище. Цементный пол был устлан соломой. Где-то наверху, в крыше, зиял пролом, и в нем тонко посвистывал ветер.

Несколько человек, увидев вошедших, встали. Большинство, зарывшихся в солому, продолжали лежать.

— Больные, — пояснил Зотов. — Остальные во дворе.

— Медицинскую помощь оказываете? — спросил Кольцов.

— Каждый день их осматривают медработники. Но, если откровенно, многие из них — обыкновенные симулянты.

Среди пленных Кольцов выделил высокого седого мужчину, с ненавистью глядевшего на них. Подошел к нему.

Собственно, ни с кем он разговаривать не собирался. Все и так было ясно. Но неожиданно для себя он задал вопрос, которого потом долго стеснялся. Этот вопрос всегда задавали заключенным в дешевых книгах, прочитанных в юности:

— На что жалуетесь?

— Разве сами не видите? На скотскую жизнь, — ответил седой и отвернулся.

Несколько пленных, с посиневшими и измятыми от холода и недоедания лицами, двинулись к Кольцову.

— Лучше уж расстреляли бы, что ли! Зачем же так-то? Мы все же пока еще люди!

Все больше пленных стали обступать их.

— Нам бы на всех одну винтовку и сотню патронов! — выкрикнул пожилой мужчина, голова которого была перевязана грязной тряпкой, сквозь которую проступила засохшая кровь. — Мы бы сами пострелялись. Вешаться не хочется. Не пристало российскому офицеру умирать такой поганой смертью.

Кольцов понимал, что нет у него для них никаких слов утешения. Если и скажет хоть что-то — соврет. Потому что не в его силах было в одночасье что-нибудь изменить. Он понимал, что лагерь для военнопленных — не санаторий. Но увиденное не укладывалось в голове. Надо срочно что-то предпринять! Уже сегодня!

Они вышли из зернохранилища. По выражению лица Кольцова и его спутников Зотов понял, что никакие оправдания ему не помогут. Надо уже сегодня звонить Розалии Самойловне. Иначе, похоже, разразится скандал.

— Напрасно не зашли к другим. Я же предупредил, здесь самые злостные наши враги, заслуживающие смерти… — Пытаясь как-то оправдаться, сказал Зотов и с вызовом спросил: — Или я не прав?

— Они уже осуждены? Приговорены к смерти?

— Вопрос дней. Не успеваем.

Зотов предложил зайти в «генеральскую» сторожку. Видимо, она была здесь образцово-показательной. Но Кольцов коротко сказал:

— Достаточно.

— Напрасно, — огорчился Зотов. — Я думал, вы заинтересуетесь. Насколько я осведомлен, вы были адъютантом генерала Ковалевского?

— Вы и это знаете? У вас хорошо налажена агентурная работа.

— Спасибо, стараемся. Говорят, вы были хорошим адъютантом. Исполнительным.

— Да, конечно. Поэтому довольно долго прослужил адъютантом. Ошибся всего один раз. О чем не жалею.

— Я и подумал, откуда у вас это, — сказал Зотов. — Теперь понял.

— Что значит «это»?

— Я имел в виду классовое чутье. Оно у вас притупилось. Так мне показалось.

«Ах, ты, подлая душонка! Издалека заходишь! — подумал Кольцов. — Скажи я, что у меня нет классовых предубеждений, и я становлюсь врагом не только Зотова, но и Розалии Землячки, Белы Куна, а также всесильного Троцкого. Я — чужой им. Чужеродный. Ибо все это: концлагерь, чахоточный кашель, холод, голод, бессудные расстрелы — все это зиждется на классовом чутье, иначе: на классовой ненависти. Никаких законов пока еще нет. Есть инструкции, руководства к действию, которые сочиняют все, кто хоть чуть-чуть поднялся над головами остальных. Страна живет пока по ним. А они тоже родились не на пустом месте. Еще Робеспьер сказал: «Чтобы казнить врагов, достаточно лишь установить их личности. Требуется не наказание, а уничтожение». Нет, они с Зотовым никогда не поймут друг друга!

Они вернулись в Особый отдел.

— Хотелось бы взглянуть на ваши отчетные документы, — попросил Кольцов.

— Какие? — Зотов сделал вид, что не понял.

— Книгу учета прошедших перерегистрацию и содержащихся в концлагере. Надеюсь, там отражено, кого и когда судила «тройка» и какой вынесла приговор.

— Ах, это! Есть, конечно, такая книга. Как же! Туда записаны все решения «тройки». Но она, извините, строго секретная. Без разрешения Землячки или Куна я не имею права никому ее выдавать.

— Мне — имеете, — спокойно сказал Кольцов и положил на стол свое удостоверение. — Видимо, ваши информаторы не известили вас, что помимо того, что я когда-то был адъютантом генерала Ковалевского, в настоящее время являюсь Полномочным представителем ВЧК, и Михаилом Васильевичем Фрунзе мне дано право единолично решать все вопросы, касающиеся дальнейшей участи военнопленных.

Зотов коротко взглянул на удостоверение. Все, что ему надо было знать о Кольцове, он, конечно, уже знал.

— Но, к сожалению, этой книги на данный момент у меня нет.

— Где же она?

— Она хранится в сейфе, в канцелярии.

— Попросите принести.

— Видите ли, люди разъехались, — забеспокоился Зотов. — Может быть, завтра? Прямо с самого утра.

— Сегодня. Сейчас, — настойчиво велел Кольцов.

— Да, конечно. Я понимаю, — подхватился с кресла Зотов.

— Не трудитесь, — сказал до сих пор не проронивший ни слова Гольдман. — Я сам схожу.

— Я помогу. Вам могут не дать.

— Мне? — удивился Гольдман. — Мне дадут.

— Не суетитесь! — строгим голосом остановил Зотова Кольцов.

Гольдман вскоре вернулся с толстой амбарной книгой, положил ее перед Кольцовым.

— Это решения «тройки», — пояснил Зотов.

— Кто в нее входит?

— Вам конкретно?

— Именно, конкретно.

— Значит так. Уполномоченный ударной группой товарищ Данишевский, комендант Особого района Добродицкий. В Особый район входят еще Керчь и прилегающие…

— Кто третий? — спросил Кольцов. Зотов все больше начинал его раздражать. — «Тройка» же! Кто третий?

— Ах, третий? Разве я не сказал? Третий — я.

— Ну, вот! Разобрались! — Кольцов открыл книгу. — Я немного ее полистаю.

Из книги выпал листок и упал к ногам Красильникова. Зотов подхватился, чтобы его поднять. Но Красильников опередил его.

— Это — так, ничего интересного, — Зотов попытался забрать его у Красильникова.

— Неинтересное нас тоже интересует, — остановил его Кольцов и велел Красильникову: — Ознакомься, Семен Алексеевич.

Кольцов стал неторопливо листать страницы «расстрельной» амбарной книги.

Фамилии, фамилии… Дата, место рождения, вероисповедание, воинское звание. И все. Больше никаких сведений. Лишь в конце строки, короткий, как выстрел, приговор: расстрелять. И дата приведения приговора в исполнение. Вся жизнь умещалась ровно в одну строку: была ли она короткой, как у юнкера Гуляева, или длинной, насыщенной массой различных событий, как у полковника Закревского. Всего лишь одна строка. Словно человек родился и крестился для того, чтобы тут же умереть.