Игорь Болгарин - Расстрельное время

На заходе солнца, когда могила была готова, мужики из похоронной команды немного поспорили, как хоронить: всех в одной общей яме или отдельно красных и белых. Сошлись на том, что смерть всех уравняла: и белых, и красных, православных, мусульман и атеистов. Православного священника нигде не могли отыскать. Напуганное слухами о большевистских репрессиях, православное духовенство сбежало из Крыма в предпоследние дни, накануне предполагаемого бегства Врангеля.

Татары возчики привезли перепуганного муллу, и тот пропел полагающиеся по этому поводу суры на непонятном языке.

И лишь когда все завершилось, Кольцов забрал с собой найденные при убитых бумаги, и его отряд из семнадцати человек тронулся в дальнейший путь. На развилке дороги остались только путейцы, не закончившие ремонтировать поврежденную железнодорожную ветку, ведущую на Феодосию.

Кольцов с Гольдманом ехали в одной тачанке, Бушкин — в другой. Темнело быстро. И едва только скрылось солнце, где-то вдали раздалось несколько выстрелов. Кто стрелял? Все еще пробирающиеся в Феодосийский и Керченский порты, отставшие от своих основных отрядов белогвардейцы? Или вышли на свой кровавый промысел мародеры? Или мальчишки, еще не успевшие повоевать, палили в небо из раскиданных повсюду винтовок? Проблем с оружием не было. После любой войны обыватели запасаются им впрок, в целях самообороны. По окончании боев всегда наступает время повального бандитизма и грабежей. И такие ночные перестрелки еще долго будут раздаваться в ночи: до тех пор, пока власти не сумеют окончательно ликвидировать все последствия войны. А это происходит не так скоро.

— Надо было в Джанкой вернуться, — сказал Гольдман. — Там бы спокойнее переждали ночь.

— Так в чем дело? — согласился Кольцов. — Пока еще не далеко отъехали.

— Плохая примета, — сказал возчик. — Тут недалеко село Колай, лучше там пересидим ночь.

Через час в глухой темени они едва не проехали село Колай. Света нигде в домах не было, и дома в черноте ночи совсем не угадывались. Собаки не лаяли, их во время войны беспощадно повывели. Нигде никого. Ни огонька, ни звука. Недобрая подозрительная и пугающая тишина.

Спустя какое-то время возчик их тачанки вдруг сказал:

— Вроде как оконце светится.

Остановились, присмотрелись. В черноте слабо прорисовывалось единственное оконце, в нем слабо угадывался свет. Видимо, в глубине комнаты тускло светил то ли подслеповатый каганец, то ли еле тлела перед иконами лампадка.

Они тронули коней, свернули и уперлись в массивные ворота.

Долго стучали. Но ни в доме, ни во двое не было слышно ни звука, ни шевеления. Даже окошко, слегка выделявшееся, совсем угасло, слилось с темнотой.

И все же настойчивость возчика, который продолжал стучать и выкрикивать: «Хозяин, выйди! Свои!», была вознаграждена.

Сперва в веранде послышался какой-то шум, потом прогремели засовы, и тихо скрипнула дверь.

— Чего стукаете! — прозвучал недовольный хриплый старческий голос. — Нормальни люди уже давно сплять.

— Папаша! Вы не бойтесь! Мы — свои! — повторил возчик елейным голосом.

— Своих теперь нема. Которы белые, допрежь як отступили, тоже говорили, шо свои. А ночью корову зарезали, одну шкуру посередке двора оставили. И вчера тоже. Якись «свои» на конях пригарцевали, дверь в церкви выбили, священника нашего Питирима во дворе холодной водой обливали, требовали золота. А у него всего-то золота: больна жинка та шестеро детей… — И без всякого перехода тем же сварливым голосом спросил: — Чего надо?

— Пересидеть бы в затишку до утра, — продолжил переговоры со стариком возчик. — Меру овса отсыплем, внукам на кашу будет.

— Внуков нема. И вас разместить некуда, — решительно сказал старик. — Трех ранетых на постой взяв.

— А хоть в сарайчике.

— Сколько вас? — начал сдаваться старик, понимая, что никуда эти гости в ночь не уйдут, а повернуть переговоры к худшему смогут.

— Семнадцать.

Неожиданно старик спросил:

— Может, хоть скажете, за кого вы? За белых, чи за красных?

— А вам, папаша, кто больше по сердцу?

В сенях зажегся фонарь «Летучая мышь», осветив большое окно на веранде. С фонарем в руках старик спустился по ступенькам во двор, через калитку вышел на улицу, осветил возчика, Гольдмана и Кольцова, цепко к ним присматриваясь. И затем бесцветным голосом сказал:

— Красни.

— Красные, папаша. Точно, — успокоил старика возчик. — Можете не бояться: никто ничего не присвоит.

— А мени не страшно. Шо могли, уже все присвоилы. — И, осветив фонарем стоящий на тачанке пулемет, старик добавил: — Вам и незачем ничого присваивать, все сами принесут, шо не попросите. А если и без спросу возьмете, тоже не станут супротивничать.

— Зачем же вы так-то, папаша? — укорил старика Гольдман, спускаясь с тачанки. — Мы — новая власть. Советская.

— Шо власть, это я поняв, — сказал старик. — Власти, оны завсегда при пулеметах. А которы при обрезах, те тоже власть, только бандитска. Оны солнця бояться, всё больше ночами властвують.

Он растворил ворота и, взмахнув фонарем, коротко осветил просторный двор.

Первые въехали тачанки, потом красноармейцы ввели коней.

— В летней кухне пересидите. Возле плиты есть трошки дров. Не пропадете.

— Тут ты прав, дедуня. В войну не пропали, а теперь и подавно, — сказал возчик.

В низенькой, но просторной летней кухоньке ггол был выстлан соломой, видимо, здесь не однажды ночевали.

Зажгли печку, дрова были сухие и почти сразу весело заполыхали. Кухонька постепенно наполнилась теплом. Красноармейцы охраны отправили троих во двор дежурить, остальные улеглись на соломе. Пулеметчики и возчики пристроились возле самой плиты, и отблески огня время от времени освещали их лица и обдавали теплом.

Кольцов, Гольдман и Бушкин уселись за большой обеденный стол, под которым тоже спали красноармейцы. Несмотря на усталость, никто из троих не мог уснуть.

Старик тоже долго не уходил, принес и сложил возле печки еще охапку дров, сказал:

— Вы часто дверь не открывайте, вам тепла до утра хватит.

— Спасибо за заботу, папаша.

Собираясь уйти, старик потоптался у выхода, указал глазами на стоящий на столе фонарь, посоветовал:

— Вы его лучше погасите. Живее утром будете.

— Что, бывает? — насторожился Бушкин.

— Оны какось узнають, хто, где и у кого. У мово соседа Федьки Молокана трех ночевщиков застрелили. Люди, видать, в Феодосию добирались, а может, в Керчь. Все забрали, и вещи, и одежу. В одном исподнем покойников оставили. А Павло Зубач рассказывав, шо в одежи, бувае, люди карманы пришивають, а в них кладут золото. Потому как уезжають люди не на неделю, а на всю жисть.

— И часто такое? — спросил Кольцов.