Михаил Аношкин - Прорыв. Боевое задание

— Слушаю.

— Горит. Вдруг бабахнет?

— Что горит?

— Взрывчатое вещество.

Самусь приподнялся, чтоб увидеть, как горит тол, и опять лег.

— Не бабахнет, — ответил он. — Тол, когда горит, не взорвется. Побриться надо, Тюрин.

Тюрин разбудил Андреева и попросил у него бритву — свою умудрился потерять. Просыпаться Григорию страшно не хотелось, замечательный сон снился, редко такой приходит. Будто ездили они с отцом на рыбалку на Увильды, и у Григория клюнул огромный окунь. Леска натянулась, вот-вот порвется, а он тянет, тянет, отец шепчет на ухо: «Осторожнее, сынок, а то уйдет. Ведь это не простой окунь, а волшебный. А нам с тобой очень нужен волшебный окунь». Григорий хотел спросить: «Зачем же нам волшебный окунь?» — но тут принесла нелегкая Тюрина. Опять пожар, опять стрельба, опять война, и никакого волшебного окуня. Жалко. Протер глаза и Петро Игонин, спросил для затравки:

— Что, братцы, не бомбят еще?

— Тебе мешать не хотели, — улыбнулся Тюрин.

— Этого я и добивался. Когда-нибудь научу фрица быть вежливым.

Брились все трое. Сначала Игонин скоблил бороду Андрееву и Тюрину, а потом Андреев — Игонину. Петро орудовал бритвой, как заправский парикмахер. Зато Григорий робел и порезал щеку друга в трех местах, залепил ранки листком березы.

— Сапожник, — ворчал Петро. — Тебе только коту усы стричь, а не меня брить. Тоже мне мужик, бритву в руках держать не умеешь. Ты так можешь и по горлу полоснуть, погубить меня ни за грош-копейку. В бою помереть куда ни шло, а погибнуть от Гришки Андреева в мои планы не входит. Что ты делаешь, чертов сын! Что ты держишь бритву, как секиру! Я тебе не петух!

— Не разоряйся, а то брошу, будешь недобритым ходить.

— Я тебе брошу.

Игонин вдруг замолчал: увидел такое, что не часто можно встретить даже на дорогах войны. Григорий, нацелившийся было проехаться бритвой по щеке, опустил руку и оглянулся. Острое, веселое любопытство отразилось на смугловатом лице.

По лесу неторопким шагом двигалась сивая без единой подпалинки кобыла. Она была великолепна — с большим животом, с грязным порыжевшим хвостом и со скрепленной репьями гривой. На ней восседали два бойца спинами друг к другу. Тот, что сидел позади, был длинноног: ноги почти доставали землю.

— Вот это да! — восторженно всхлипнул Тюрин.

— Эгей, чудо-богатыри! — крикнул Игонин, — Куда путь держите?

«Чудо-богатыри» не откликнулись, остались равнодушными к зову. Сонно покачивались в такт лошадиному шагу. Кто-то из бойцов батальона подбежал к ним и взял кобылу под уздцы. Кобыла покорно остановилась и устало опустила голову.

— Брось баловать! — рассердился тот, который сидел опереди. — Я те шваркну, родных забудешь.

Длинноногий напарник его соскочил на землю и сказал примирительно:

— Слазь, Микола. Приехали. Дальше семафор закрыт.

Микола нехотя послушался, видно, это был мрачный, малоразговорчивый человек.

— Братцы! — крикнул Игонин. — Шагайте к нашему шалашу.

— А коняку? — спросил длинноногий.

— Коняку? — озадачился Петро. — Коняку подари кому-нибудь, а то пусти на все четыре. На таком транспорте воевать несподручно, а драпать тем более. Можно влипнуть в беду, а мне сдается, что ребята вы ничего. Табачку хотите? Гришуха, отсыпь-ка моим приятелям на козью ножку, да не скупись.

«Вот жук, у самого полный кисет махры, а Гришуха — отсыпь...» — незло подумал Андреев, но не стал пререкаться, отсыпал обоим, и новые приятели закурили. Григорий принялся было добривать Петра.

Длинноногий осуждающе цокнул языком:

— Та хиба ж так можно? — и решительно отобрал у Андреева бритву, к великой его радости. Игонин и глазом не успел моргнуть, как был начисто добрит без единой царапинки. Длинноногий вошел в роль, побрызгал Игонина из воображаемого пульверизатора, опахнул несуществующей салфеткой и, склонив голову в знак того, что дело кончено, сказал:

— Кабальеро, деньги в кассу.

Петро пришел в восторг:

— Ото отбрил! Прямо артист. Да ты никак всамделишний парикмахер?

— И цирюльник тоже, — согласился длинноногий.

— Дай пять! — Петро растроганно, от всей Души пожал ему руку. — Учись, Гришуха, под старость кусок хлеба. Так, как тебя ругают, говоришь?

— Василь Синица.

— Спасибо, Василь Синица. Далеко путь держишь?

— А кто его знает? Микола, куда мы с тобой путь держим?

Микола привалился плечом к шершавому стволу сосны, курил сосредоточенно и сердито. Отозвался неохотно:

— К дьяволу.

— Во, бачишь?!

— Да-а, приятель у тебя не из тех, кто смеется. Давай сядем, чего ж стоять?

Сели на травку. К ним подобрался Тюрин и спросил Синицу:

— Послушай, ты не знаешь, почему там стреляют?

— Война, браток, — вместо него ответил Игонин. — А на войне положено стрелять. Стрелять не будут — какая это к черту война? Забава одна!

— Я ж не тебя спрашиваю, — обиделся Семен.

— Балакают, там хвашистский десант, а то будто сбоку зашли и отрезали.

— Десант? — не поверил Тюрин. — Такой большой десант?!

— Чого ж, запросто.

— А наши?

— Наши! — зло вмешался Микола. — У наших душа с телом рассталась.

— Ого! — удивился Игонин. — А приятель у тебя, похоже, еще и злой?

— Ты добрый? — окрысился Микола, а глаза с длинными, словно у девушки, ресницами сузились. — Тебе такая война нравится? Я вот с границы драпаю. А где мой полк? Второй день слоняемся по лесу и ничего не поймем. Немец бомбит почем зря. Разве мы одни бродим? Тысячи таких бродит! Сами по себе. Вот ты храбрый, возьми, собери всех да вдарь по фашистскому десанту. Клочья от того десанта полетят.

— Положим, я не храбрый, — возразил Петро. — Ты-то что не соберешь и не вдаришь?

— Тебе это очень нужно знать?

— Дело хозяйское. Военная тайна, что ли?

— Не скули. Кишка у меня тонка, потому и не могу собрать.

— Люблю за откровенность. Слушай, Синица, а друг у тебя ничего. Злой, правда, как черт, но ничего, подходящий. Могу тебе на ухо — откровенность на откровенность — у меня тоже не толще твоей, вот где заковыка.

— В таком разе помалкивай, — все так же мрачно заметил Микола.

— Сердит! А здорово тебя обидел фриц!

— Тебя нет?

— От кобеляки, — мотнул головой Синица. — Погавкали и буде. Так нет — обдирай мочало, начинай сначала.

— Ладно, ладно, сам ты кобеляка, — обидчиво отозвался Петро. — Про мочало я тоже умею. Давай лучше еще закурим по маленькой, чтоб дома не журились.

Андреев исподтишка наблюдал Миколу. Красив парень, ничего не скажешь, только хмурая эта красота, с упруго сдвинутыми бровями, с упрямым подбородком. «Ого! — размышлял Андреев, — У этого парня, должно быть, характерец крутой. И решительный. Взгляд гордый, злой. Это тебе не Петро с Тюриным!»

Появился связной от комбата. Батальон подняли и повели вперед, ближе к стрельбе. Самусь не возражал, что Синица и Микола пристроились ко взводу. Василь обрадовался: