Михаил Аношкин - Прорыв. Боевое задание

Ишакин, тугой на знакомства, старается уединиться. Порой на него находит душевная теплота — тянется к Мишке, с ним, сержантом, откровенничает. А то вдруг повеет от него холодком, словно от ледника, враз, беспричинно — и на всех задирается. В такие моменты Андреев делает вид, что не замечает дурного настроения Ишакина, а тот вроде бы нарочно подкусывает сержанта, норовит вывести из себя. Позднее отойдет и глаза прячет. Стыдно? Прошлое не любит вспоминать. Сейчас Ишакин примащивается спать рядом с сержантом. Делает лежанку из веток и папоротника возле сосны. Вещевой мешок приспособил под голову вместо подушки. Лег, укрылся шинелью, положив под бок свой автомат, и усмехнулся:

— Минут шестьсот всхрапну!

— Храпи, — согласился сержант. Ему же не хотелось спать. Недалеко на спине лежал Марков, закинув руки за голову. Возле него, свернувшись калачиком, посапывал цыганистый Борис. Усач Рягузов снял сапоги, повесил на ветки сушить старые портянки и курил, сладко жмурясь.

Выкурив цигарку, укрылся зеленоватой немецкой шинелью. И тут вернулся Качанов. Сел возле сержанта и сказал:

— Эх, с какой я девахой познакомился! О! — восторженно цокнул языком. — Понимаешь, с радисткой. Божественна! А какие глаза! Какие глаза!

— По уши? — улыбнулся Андреев.

— Что ты! — простодушно возразил Качанов. — Безнадежное дело. Такие орлы кругом — давно, по-моему, выбрала. А мы кто? Мокрые курицы. Не мог я, сержант, пройти мимо такой красоты.

— Насмотрелся?

— Я ей отрапортовал: гвардии красноармеец Михаил Качанов. Она мне вопросик: не земляк ли, не из Куйбышева ли? Так точно, говорю, из Куйбышева, ваш земляк. Эх и захотелось стать ее земляком. Она так это улыбнулась и говорит: «Нехорошо обманывать». Нет, объясняю, не хотел обманывать, мне просто захотелось заделаться земляком такой девушки.

— А потом? — улыбнулся Андреев.

— И подумал я, сержант, вот о чем, это когда сюда шел.

— О чем?

— Я бы, например, красивых девушек на фронт не пускал.

— Почему же? А, понятно...

— Нет, ты не так понял. Никаких шашней не будет и дисциплина не упадет. Просто они нужны будут после войны, а то их тут поубивают.

— Зигзагом мысль сработала, Качанов.

— А чего? Красивые девушки — это что произведение искусства.

Марков слушал-слушал Мишкину болтовню и вдруг спросил:

— У тебя, гвардеец, папа кем был?

— А что?

— Все-таки?

— Лесорубом.

— А мама?

— Поварихой.

— Ай, ай, ай, у таких почтенных родителей и вдруг такой сын!

Андреев рассмеялся. Мишка сначала опешил. Усач Рягузов, который, оказывается, не спал, поднял голову и подлил в огонь масла:

— Что от него хочешь, Иван? Он в лесу родился и пням молился.

Мишка взял себя в руки, здорово все-таки его разыграли, но не обиделся. Сам любил такие розыгрыши. Ложась спать, пообещал:

— Критику учту, в долгу не останусь. Спокойной ночи, а лучше — спокойного дня. Включаю третью и жму на всю железку.

Андреева усиленно трясли за плечо. Протерев глаза, увидел перед собой Ишакина и по кислому выражению его лица понял, что стряслось неладное. Сел, окончательно приходя в себя. Подъема еще не объявляли. Сладко посвистывал носом Мишка Качанов. Вовсю храпел Рягузов — здоров храпеть охотник.

Ишакин держал в руках вещевой мешок, свой ненаглядный «сидор» и, горестно глядя сержанту в глаза, всхлипнул:

— Увели...

Андреев не понял: кого увели, почему увели? И вообще, что такое увели? А Ишакин совал ему «сидор» под самый нос, и теперь сержант обратил внимание, что вещевой мешок сильно похудел. Оказывается, когда Ишакин спал, у него украли продукты. Аккуратнейшим образом разрезали «сидор» бритвой, либо острым ножом, выгребли из него съестное. Гранаты, запасной диск к автомату и всякую мелочь оставили: воры оказались разборчивые. Проснулся Качанов.

— Доложи, сержант, командиру, — попросил Ишакин. — Не доложишь — сам этих чижиков найду. Ишакин шутить не будет, он не любит, когда шарашат у своих.

Ишакин расшумелся, начал говорить о себе в третьем лице.

— Народ же спит, — пристыдил его Андреев, — чего ты расшумелся? Подумаешь — трагедия!

— Я б на твоем месте, друг Василий, бузу не поднимал, — посоветовал Мишка. — Вникни в вопрос — что случилось? Ничего. У тебя изъяли излишки. Справедливо? Очень. Сколько в тебе, Василий, пережитков, страшно подумать. Три сотни гавриков имеют в своих сидорах съестного хрен целых и ноль десятых, у тебя же целая кладовка. Уж коль тебе жаль было поделиться с друзьями, ну, как мы с сержантом, хоть бы поменял с выгодой, хоть бы немецкую зажигалку у ребят выторговал, а то надоело выскабливать огонь кресалом.

— Балаганщик ты, Михаил.

Качанов хотя и балагурил, а по существу-то был прав. Стыдно признаться, но в душе Григорий был рад этому ограблению. Уж очень Ишакин трясся над своим «сидором». Есть забирался куда-нибудь подальше в кусты, чтоб кто ненароком не попросил сухарик.

И когда Ишакин еще раз попросил доложить о краже лейтенанту, Андреев разозлился и отказал.

— Не имеешь права! — окончательно разошелся Ишакин. — Я знаю Устав — ты обязан доложить по команде.

— Я тоже знаю Устав, — сдерживая себя, проговорил Андреев. — Но в Уставе нет таких слов, которые бы оправдывали скопидомство. Люди давно голодают, а ты, как последний, извини, кулак, трясешься над своим «сидором», противно смотреть.

— Моя пайка — имею на нее право.

— Но ты еще должен заработать право на уважение этих людей, а не дразнить их тем, что ты сытый, а они голодные. Все, можешь идти.

Законник нашелся. Устав он знает. Если ему Устав не по нутру, он его забывает, может шинель без ремня надеть. Если затронут шкурные интересы, сразу ищет в Уставе защиту. Чувствуется, какие курсы до войны окончил, Не дошла до него простая истина: коль входить в коллектив, то входить на равных, иначе не поймут, и правильно сделают.

Но о происшествии каким-то образом, может быть, от Мишки Качанова, узнал весь отряд. К месту, где отдыхали гвардейцы, началось целое паломничество. Партизаны дотошно рассматривали распоротый «сидор», сокрушенно цокали языками, высказывали сочувствие, но все это походило скорее на комедию. Андреев не мог отделаться от ощущения, что каждый, кто приходил, на словах сочувствуя Ишакину, прятал в глазах смешинку. И приходили посмотреть на Ишакина не как на пострадавшего, а как на чудного человека. Видимо, он что-то уловил, догадался, что над ним тайно смеются. Поэтому очередного вздыхателя прогнал непечатными словами.

Усач Рягузов по поводу всей этой истории глубокомысленно выразился так:

— Старые люди верно подметили: осина и без ветра шумит.

Давыдов обменялся со штабом фронта радиограммами. Анюта, отстукивая текст, затылком чувствовала над собой сердитого комбрига.