Пауль Кёрнер-Шрадер - Дневник немецкого солдата

Я сочувственно кивнул, выслушав обер-ефрейтора. Кроме нас, на вещевом складе никого не было. Обер-ефрейтор попросил:

— Унтер-офицер, вы мне не дадите чего-нибудь? То, что я получил в Бреслау, я хочу вернуть туда, как только меня демобилизуют. Так что, дадите?

— Почему же нет? Дам.

— Пусть не затевают войн, если у них не хватает барахла, — повторил обер-ефрейтор ходячую присказку. — Недаром мой отец говаривал: «На войне бедняки худеют, а богачи жиреют». И действительно, у нашего брата даже из-под ребер выдирают сало.

— Твой отец тоже в армии?

— Нет, он умер.

— Во время налета?

— Лучше не вспоминать где. Мать тоже восемь месяцев мучилась.

— В тюрьме или в концлагере?

— Зачем об этом спрашивать? Хотите верьте, хотите нет, мой отец был порядочным человеком. Он литейщик, отличная профессия. Мать у нас тоже женщина неглупая. Она, как и отец, была против войны. Вот что получается, унтер-офицер: отец был против войны, мать была против войны, а три сына угодили на войну. Теперь отца нет, казнили. Мать замучили в тюрьме. Двух моих братьев уже нет в живых. И я возвращаюсь с фронта калекой — нога не сгибается. Для меня война кончилась. А жизнь?.. Квартира разрушена, жену поселили в кегельбане. Набили туда бездомных, словно кроликов. Жена работает на военном заводе, шлифует кольца для гранат. Дали бы мне волю устроить все, как мне хочется… Я бы сейчас…

— Давай сюда твою солдатскую книжку.

— Зачем? — испугался обер-ефрейтор.

— Не волнуйся. Хочу уладить твое дело с обмундированием, полученным в рассрочку.

— Весьма любезно с вашей стороны, унтер-офицер. Буду очень признателен. Как только получу папиросы, все отдам вам.

— Не надо. Вот теперь в твоей солдатской книжке полный порядок. Отправишь тому шпису в Бреслау его барахло.

Обер-ефрейтор Штюкендаль из Дюссельдорфа ушел обрадованный.

А я подумал, что это не так уж плохо, если затруднения с обмундированием подобным образом воздействуют на психику гитлеровских солдат. Чем хуже обмундирование, тем больше недовольства. Это тоже песок в машину. Надо его подсыпать.

На рыночной площади нашего городка стоит старый дом для приезжих. По вечерам там собираются ремесленники поиграть в карты. Я тоже стал частенько туда захаживать. Посижу, почитаю газеты и, как всегда, делаю свои записи.

До меня доносятся голоса картежников:

— Кто сдает?..

— Ты слыхал, у Дизинера погиб последний сын…

— Зять Рудольфа тоже погиб. Под Сталинградом… У меня двадцать…

— Двадцать четыре. А сын Рудольфа?

— Тоже. Тридцать…

— Беру.

— Тридцать три.

— Лучше б этого не было. Тридцать шесть.

— Когда же все кончится?

— Сорок. Да, доживем ли…

— Сорок четыре.

— Это мое. А в Сталинграде они все еще держатся.

— Играем в открытую.

— Пора, пожалуй, оттуда сматываться…

Я прислушиваюсь к разговорам игроков. Уже поздно. Трактир почти опустел, только картежники по-прежнему сидят на своем обычном месте, под низкими сводами. Толстые балки подпирают потолок, но он все же прогнулся.

Игру прервали две женщины, пришедшие за своими мужьями.

Один из этих мужей, уходя, спросил меня:

— Разве вам не надо быть к отбою, господин унтер-офицер?

— Нет. Я могу прийти, когда захочу.

— Вы все время дергаетесь. Вам, наверно, крепко досталось?

— С меня хватит.

— Да, да, проклятая война. А конца и не видно.

Жены уводят их.

Остался добродушный дядька с умными глазами, немного медлительный. Он спросил меня:

— Вы начальник вещевого склада, который расположен в нашей скорняжной мастерской?

— Да. Меня зовут Рогге, — представился я.

— Хольфельд, — назвал себя мой собеседник. — Мне хотелось бы вас кое о чем спросить. Я тут часто вижу одного длинного безрукого ефрейтора. Брюки на нем такие короткие, что едва прикрывают икры. А вот старший солдат, который сюда заходит, носит китель такого размера, что в нем могли бы поместиться трое. Неужели вы не можете прилично одевать наших солдат?

— Представьте себе, не можем. Нет ничего подходящего. Война слишком затянулась. Не я ее затеял.

— Ну и не я,— буркнул Хольфельд.— С меня было достаточно и первой.

И он рассказал, что во время первой мировой войны служил в австрийской армии.

Жена его, пообещавшая зайти за ним, задерживалась, и он, подсев ко мне за столик, заказал две двойные порции шнапса. Мы чокнулись и заговорили, как водится, о войне. А потом — о Сталинграде. Настроен Хольфельд был скептически, но держался осторожно.

— Эту войну мы, возможно, выиграем, — медленно произнес он и уточнил: — Как и предыдущую.

— Вот именно, — подхватил я и снова сказал: — Не я ее затеял.

— И не я, — повторил Хольфельд. — С чехами я хорошо ладил. У меня была небольшая лавочка, я торговал часами и недорогими украшениями. Часов теперь нет. Да разве до часов сейчас, когда даже портков не хватает…

За ним зашли две женщины. Прощаясь, он пригласил меня заглядывать в трактир. По пятницам они собираются здесь, чтобы поиграть в карты.

Сталинград кончился для нас полным крахом. На рыночной площади созван митинг. Всех раненых, способных передвигаться, заставили выйти на площадь.

Приминая снег костылями, раненые курили и поглядывали на девушек и женщин.

Оркестр исполнил марш.

Первым выступал на митинге офицер пропаганды — «шприц». Он заверил, что проигранная под Сталинградом битва стоит десяти выигранных. После него произнес речь бургомистр, детина огромного роста. Он с пафосом призвал всех присутствующих выстоять до конца, отдать фюреру последнее и отомстить за Сталинград. Он объявил, что уходит добровольцем на фронт и предложил инвалидам последовать его примеру.

На этом митинг закончился. Его участники молча расходились.

Глядя на них, можно было подумать, что разгром произошел здесь, в Георгсвальде: ковыляли на костылях безногие, по ветру развевались пустые рукава кителей у безруких. Вдовы горько оплакивали погибших под Сталинградом.

Учителя вылавливали из толпы детей, своих учеников, ставили их по четыре в ряд и браво кричали перед этим строем:

— А ну, не хныкать! Выше голову! Солдаты не должны думать, что вы струсили! Подбодрим солдат. Отряд, шагом марш! Песню — запевай!.. Три, четыре…

На узеньких улицах Георгсвальде жалобно попискивали детские голоса:

Хольфельд подошел ко мне и шепотом сказал:

— Пусть бургомистр катится на фронт. Только вряд ли он их остановит.

На душе у меня стало легче. Ореол непобедимости германского вермахта померк, если немецкий бюргер так заговорил.

Когда вечером мимо госпиталя повели колонну босоногих русских работниц, я вышел из своей скорняжной и зашагал с ними рядом. Не глядя на понуро бредущих женщин, я несколько раз повторил: