Пауль Кёрнер-Шрадер - Дневник немецкого солдата

Я выжал из тюбика всю краску на камень и тряпичным жгутом вывел на площадке два слова: «Долой Гитлера!» Было темно, и я сам не мог прочесть то, что написал, зато завтра это прочтут другие. Тюбик, тряпку и перчатки я предусмотрительно выбросил в решетку водостока.

В воскресенье утром горожане пошли на богослужение. На каменных плитах перед церковью горела надпись: «Долой Гитлера!»

Люди осторожно перешагивали через блестевшие на солнце красные буквы.

Весть о надписи взбудоражила весь город. Возле лавки зеленщика какая-то женщина сказала:

— Ведь рыжего Гюттлера посадили. Кто же этот новый маляр?

Во вторник полиция арестовала двоих мужчин, у которых нашли красную краску.

В среду вызвали на допрос пастора.

Даже самые нерадивые прихожане побывали за это время в церкви, специально, чтобы прочесть надпись. Ее пытались смыть, но красная краска оказалась надежной. Тогда надпись замазали черной краской.

Ровно через неделю, в воскресенье, на черной краске вновь появились слова: «Долой Гитлера!»

Тех двоих арестованных отпустили: расследование показало, что найденная у них краска отличается от той, которой сделана надпись. Кроме того, те двое — ярые приверженцы Гитлера. Это знает весь город. Правда, теперь они, возможно, не будут его славить столь громко…

Однажды вечером я решил заглянуть к Дойчу, узнать, нет ли каких новостей с фронта. Наши госпитали всего в получасе ходьбы один от другого. Но Дойча я, к сожалению, не застал. Его куда-то угнали за то, что он не поладил с офицером пропаганды: Дойч в присутствии слушателей доказал, что теоретические взгляды этого офицера на валютную политику государства неправильны.

Складом в главном госпитале теперь ведает обер-ефрейтор Бауманн, который раньше был помощником Дойча. О нем Дойч говорил, что в душе он коммунист и готов бороться.

На обратном пути недалеко от бывшей границы я повернул к пивнушке, которая находится напротив почтамта. Это тихий уголок, где стоит всего несколько столиков.

Посетителей в пивнушке не было. Только за столиком возле печки сидел какой-то штатский. Я направился к этому столику. Увидев немецкого унтер-офицера, штатский тотчас же поднялся и хотел уйти.

— Куда же вы удираете? — остановил я его. — Места хватит на двоих, посидим вместе.

Штатский неохотно опустился на стул. Разговор долго не клеился.

Это был чех, лет сорока, тщательно выбритый, круглолицый, сосредоточенный и замкнутый, как и все проживающие здесь чехи. Раньше он работал в Праге у нотариуса, заведовал канцелярией. Когда фашисты оккупировали Прагу, нотариальная контора закрылась. Пришлось «добровольно зарегистрироваться» на немецкой бирже труда и пойти транспортным рабочим на завод. Иного выхода не было, надо же как-то кормить семью. Вот он и работает в Георгсвальде на военном заводе.

Мы выпили и постепенно разговорились. Сперва о книгах, потом о красоте здешних мест, о величавом лесе на склоне гор и наконец о войне.

Я рассказал ему про польскую пословицу о сладком пироге и горьком хлебе. Чех заметил, что у них тоже есть подобная поговорка. И даже не одна. Вот, например, такая: «Кто хочет сохранить мед в кувшине, не должен ставить кувшин вверх дном».

Оба мы говорили осторожно, хотя такая осторожность всегда шита белыми нитками. Я рассказал ему несколько страшных происшествий из нашей фронтовой жизни, дав понять, как я к этому отношусь. Чех в свою очередь сообщил грустные факты из жизни местного населения. Он рассказал мне о печальной судьбе своих родственников, знакомых. При этом он никого не обвинял и сваливал все беды на роковое стечение обстоятельств. Я заметил, что он носит обувь на босу ногу, несмотря на мороз.

Я расплатился первый, кивнул соседу и вышел. Унтер-офицеру выходить из пивной вместе с чехом неудобно.

Зная, что чех должен пройти мимо таможни к себе в барак, я дождался его там.

— Вы без носков, дорогой друг, — сказал я ему. — Все же холодновато. Я могу вам помочь. В жизни случается, что одному трудно сладить с нуждой.

Чех смутился, но не отказался от моего предложения. Мы договорились встретиться в ближайшее воскресенье, но не здесь, а в другой пивнушке, в Фихтельбауде. Мой новый знакомый отлично понимал, что встречаться с ним мне не полагается. Речь шла о передаче носков, не больше. Но чеху было ясно, что носки — только предлог, немецкий унтер-офицер ищет с ним знакомства. Мы условились, что разговаривать будем не в пивной, а где-нибудь поблизости, как только стемнеет.

Пивную Фихтельбауде в это время года мало кто посещает. Разве что забредет туда какой-нибудь безрукий или выздоравливающий из госпиталя.

Когда я пришел в воскресенье в пивную, чех уже был на месте. Он читал фашистскую газету, издаваемую на чешском языке.

Добрый час я провел за другим столиком, листая свои записи, делая новые и поджидая, когда стемнеет. Но тут мне не повезло. В пивную ввалился знакомый фельдфебель и подсел ко мне. Если я останусь сидеть с ним, через некоторое время он выпьет свой кофе и скажет: «Ну, что ж, милый, пошли вместе домой». Надо уйти раньше.

Я расплатился, как только фельдфебель сделал заказ.

На улице было еще светло. Воскресный день — день увольнений. Мне навстречу часто попадались солдаты. Чех вышел следом за мной, но нагнал меня лишь тогда, когда я свернул на пустынную боковую дорогу.

Мы пошли рядом, соблюдая осторожность и чувствуя себя сообщниками. Одно это уже сближало нас. Вручив обещанные носки, я сказал:

— Жаль, что больше ничем не могу помочь. Я понимаю, эта мелочь не изменит главного в вашей жизни. Но если бы я знал пути, как я могу помочь вам еще, поверьте, я бы это сделал.

— Такие пути, наверно, есть, — сказал мой спутник. — Но они в наше время трудны и опасны.

— На войне часто приходится вставать на опасный путь. И мне приходилось не раз смотреть смерти в глаза. К сожалению, мой путь вел к несчастью. Уж если вставать на опасный путь, так на тот, который ведет к счастью. Ради счастья и рисковать не грех.

— Это справедливо сказано.

Весь вечер мы бродили по темным закоулкам. Я понял, что имею дело с человеком честным и, бесспорно, антифашистом. Вот через него-то, может быть, и удастся связаться с рабочими завода и найти здесь друзей, которых мне так недостает. Таких же, как в России.

Весна сорок третьего года. С юга прилетели первые птицы. На проводах попискивают ласточки. На деревьях свистят скворцы. А с родины вести летят отнюдь не весенние.

Сообщают о ежедневных бомбардировках. Тысячи домов превращены в руины и пепел, города Германии рушатся под бомбами американцев и англичан.

Начался стремительный отход с востока. Наши доблестные вояки стали вслух поговаривать, что война может быть проиграна. Говорят прямо, без иносказаний.