Михаил Белоусов - Об этом не сообщалось…

– Значит, по-вашему, мы затеяли эту войну для того, чтобы обеспечить бывшему советскому лейтенанту Рахову тихую и сытую жизнь?

– Я уже своё получил: двадцать четыре года, а на мне места живого нет.

– Но мы ещё не получили от вас лично ничего.

– Вы же сюда не на один день пришли… Расплачусь ещё…

– Расплатитесь, господин Рахов, обязательно расплатитесь, но не когда-нибудь, а теперь.

– Я не совсем понимаю…

– Сейчас поймете. – Офицер поднял двумя пальцами злополучный аусвайс. – Это будет вам первой нашей платой за одну небольшую услугу. Вы кадровый офицер, и не мне учить вас военному делу. Мы переправим вас через линию фронта с абсолютно надежными документами. Вы побродите недельку по тылам советских войск, всё хорошенько запомните и возвратитесь к нам. Потом мы возвратим вам пропуск, даже не этот, а более надежный, и через день-два вы окажетесь в горячих объятиях фрау Раховой.

– Но я никогда…

– Это детали. Если вы не возражаете против сути моего предложения, подпишите вот эту бумагу и с вами займутся специалисты своего дела. За несколько дней они растолкуют вам некоторые тонкости нашей работы. Я не слышу вашего ответа, господин Рахов!

Так Николай Рахов вновь оказался на нашей стороне. Восемь дней, которые до этого он провел в фашистской разведшколе, срок, конечно, небольшой, на цепкая память лейтенанта с фотографической точностью запечатлела лица некоторых вербовщиков, руководителей абверкоманды и школы, её преподавателей, инструкторов, курсантов – десятки имен, кличек, примет. На составление словесных портретов и подробный доклад о положении в школе ушло около трех суток. А тем временем наши товарищи готовили для гитлеровского командования «правдоподобные» сведения о состоянии наших войск, морально-политическом духе бойцов, о дислокации отдельных танковых и артиллерийских частей. Поскольку зона действия «абверовского агента» захватывала сравнительно небольшой участок фронта, сведения эти были недалеки от истины – мы не исключали, что направление к нам Рахова является комбинацией абвера по его проверке. Так оно впоследствии и оказалось.

Рахов возвратился в Полтаву на день раньше намеченного срока. Абверовский офицер похвалил его за быстрое и точное выполнение задания, но на территорию школы не пустил, назначив на следующий день встречу на квартире. Переночевав на вокзале, Николай явился по указанному адресу, где ему вручили небольшую сумму денег, недельный солдатский паек и аусвайс с жирным гестаповским штампом наискосок – «проверен».

Прогуливаясь затем по городу в ожидании поезда, Николай прошел мимо дома, в который была дана ему Дубровиным явка, но какое-то беспокойство удержало его от посещения этого адреса. С одной стороны, рассуждал разведчик, гитлеровцы обласкали его, выполнив своё обещание и выдав сверх того царский по тем временам паек и деньги. Но значит ли это, что они ему поверили? Скорее всего, что нет. Абвер, видимо, затевает с ним какую-то новую игру и сделал первый ход. Ну что ж, советскому лейтенанту Рахову спешить пока некуда, на первых порах можно сыграть и в поддавки – вот я весь перед вами. И Николай неторопливым шагом направился к вокзалу.

Встреча с Галей в значительной мере компенсировала все тяготы и лишения последних месяцев. Потерявшая и вновь так неожиданно нашедшая свое счастье, Геля преобразилась. Она ни на шаг не отходила от мужа и старалась предугадать любое его желание. Глядя в сияющие глаза жены, Николай с острой внутренней болью отсчитывал отведенные им часы и дни. Он-то знал, что гитлеровцы так просто от него не отступятся, и в глубине души даже торопил их. Ведь от последующих ходов абвера зависел успех большого дела, ради которого он сюда послан.

Гестаповцы явились к нему на квартиру в третьем часу ночи. Грубо, но без битья, разбудили Раховых и отвезли Николая в городскую тюрьму. Мариупольские палачи мало чем отличались от своих полтавских коллег. Те же методы, только тут чувствовался более «серьезный» к нему подход – две недели без допросов в окружении провокаторов, пять дней методических избиений в сыром полутемном застенке.

Знакомый ещё с училища с техникой бокса, Николай обратил внимание, что избивают его по науке, чтобы не искалечить, и даже синяки ставились с таким расчетом, чтобы не оставить на лице особых примет. Отметив это про себя, Рахов понял, что попал в комбинированный переплет, и со дня на день стал ждать допроса.

С первых же слов гестаповский офицер предложил Рахову чистосердечно написать, как и когда он был завербован советской разведкой и какое задание должен был выполнить в Мариуполе. Николай категорически отвергал все обвинения. Его допрашивали, били и снова допрашивали.

Однажды ночью – шла уже пятая неделя со дня ареста – Николай услышал на соседних нарах приглушенный шепот. Не нужно было даже напрягать слух, чтобы понять, что речь шла о побеге. Перебирались всевозможные варианты, обсуждались кандидатуры надежных людей.

Очередная гестаповская провокация? А если нет? Если побег готовят действительно патриоты? Как ему поступить? Промолчать на очередном допросе – значит дать козырь в руки следователя, если это провокация. Сообщить же о заговоре – значит поставить под удар ни в чем не повинных людей, если действительно побег готовится. Такой задачи с двумя неизвестными Рахову решать ещё не приходилось. За «иксом» и «игреком» стояли человеческие жизни, его собственная жизнь и судьба порученного ему дела.

На камеру навалился тяжелый сон. Измученные и избитые люди бредили и стонали во сне. Николай лежал с открытыми глазами. Сомнения терзали его воспаленный мозг, он перебрал в уме десятки вариантов, но ни один из них не подходил. Что же делать?

Едва забрезжил рассвет, его снова вызвали на допрос.

– Как спали, Рахов?

– Спасибо, как всегда…

– Сегодня у вас слишком утомленный вид. Всё думаете? Прикидываете, как бы вывернуться?

– Разрешите задать вопрос, господин следователь.

– Я вас удушаю.

– Если доведенный до крайности пытками и побоями заключенный решится бежать, что ждет его близких?

– Их расстреляют. И его тоже. А вы имеете в виду что-то конкретное?

– И да и нет. Сегодня я всю ночь думал о себе.

– Интересно.

– Ведь есть же предел человеческих возможностей! Есть та черта, за которой всё становится безразличным! И тут мне пришла в голову простая мысль: ведь если я, отчаявшись в этом аду, сбегу, это совсем не будет означать, что вы правы и я действительно советский разведчик. Всё значительно проще: каждый человек стремится во что бы то ни стало выжить. Даю вам слово, знай я, что меня оставят в покое, я не задумываясь признался бы во всем, чего вы от меня требуете. Но это было бы неправдой. А другого выхода из этого круга в созданных для меня условиях нет.