Пентти Хаанпяя - Избранное

Немного от них было здесь радости. Но казалось неким чудом уже то, что эти предназначенные для войны сапоги были на ногах человека, выполнявшего тяжелую крестьянскую работу…

Вяйне Лехто снова вонзил лопату в землю.

— Не беда, если мокнут! Там, на фронте, не считали бедой, когда все тело мокло, — лишь бы голова на плечах уцелела. Если досталось сапогам, то досталось и их хозяевам.

Канава расчищалась. На нее любо было посмотреть. Вода хлюпала в сапогах, и Лехто пояснил проходившему соседу, что сапогам как-то непривычно, они еще первый раз на настоящей работе, зарабатывают хлеб…

Бывший солдат Вяйне Лехто был из тех, кто не лезет в карман за словом. Он понимал, что к чему.

Уже начали сгущаться тихие августовские сумерки, когда поезд, вздрогнув, остановился на маленькой сельской станции. Несколько человек стали поспешно стаскивать с полок свои чемоданы и сошли с поезда, несколько новых пассажиров влезли в вагоны. Раздался свисток, паровоз запыхтел, и поезд с шумом и грохотом двинулся дальше по своему точно определенному пути.

Из поезда вышел стройный, с отличной выправкой мужчина среднего роста, на ногах у него были сапоги, а в руке — объемистый коричневый саквояж. Постоял, огляделся вокруг и зашагал наконец через маленькое живописное село, мимо кафе и магазинчиков, мимо банка и постоялого двора; шел он неторопливо, небрежно помахивая саквояжем, как человек, которому эти места издавна знакомы и которому любопытно наблюдать, что здесь изменилось, а что осталось по-прежнему.

Село осталось позади, и путник зашагал быстрее. Он выломал из ограды шест, просунул его под ручки саквояжа и перекинул через плечо. Стемнело, наступил тихий августовский вечер. Мягкий мрак окутал дорогу, по обеим сторонам которой едва слышно шумел сосновый лес, словно кто-то тяжело дышал в темноте. Через некоторое время путник свернул с этой дороги с твердым песчаным покрытием на заросший травой проселок и шагал еще долго, пока не присел на землю отдохнуть. Он утер со лба пот и зажег сигарету. Стояла ночь, благостная темная ночь, и только одна звезда тускло мерцала сквозь черные ветки деревьев.

Прошло около десяти лет с того дня, когда этот человек ушел отсюда, из окруженной темными лесами маленькой глухой деревушки, куда ведет заросший травой проселок. Жил-был сын торпаря, окончил народную школу, а ведь в те времена это еще далеко не всем бывало доступно. Но довольно зажиточные родители смогли заплатить за учебу своего единственного ребенка. Немного мечтательный и задумчивый по натуре, он, даже уже окончив школу, продолжал читать книги и размышлял обо всем гораздо больше, чем пристало человеку, которому суждено всю жизнь надрываться на тяжелой физической работе. Из книг он почерпнул более широкие представления о жизни, чем у его сверстников и вообще у кого бы то ни было в их деревеньке. Он читал Рунеберга и Топелиуса, и страна и народ представали перед ним приукрашенные блеском, грустью и нежностью стихов. За словами: героизм, порядок, справедливость — ему представлялась отчизна, Финляндия, и его охватывало горячее желание сделать что-нибудь на благо своей родины, способствовать ее укреплению и процветанию.

В те времена Финляндию наводнили русские солдаты и жандармы в шинелях. Правда, он в своей глухомани ни разу их не видел, но зато часто слышал разговоры о них. Слышал, что Финляндию угнетают, что жандармы охотятся за патриотами и сажают их в тюрьмы, ссылают в Сибирь или вешают. До него даже дошел слух, будто губернатор их провинции тоже повесил одного патриота, настоящего борца за свободу родины… И тогда он решил про себя: он тоже станет настоящим патриотом, героем, за которым жандармские ищейки будут гоняться по лесам и дорогам. Его пылкое воображение уже рисовало ему, как в разрозненных лесных деревушках народ поднимается на борьбу с угнетателями. Ему представлялись битвы, грохот пушек, зарево пожаров… Финская гвардия наступает, грозно поблескивают штыки на стволах длинных винтовок, и русские вынуждены отступить на восток, в широкие просторы, путаясь в своих длиннополых шинелях, забрызганных кровью…И станет тогда Финляндия независимой. И никто не посмеет ею командовать, и жандармы не будут больше подстерегать патриотов на каждом шагу. И эта земля, и эти темные леса, покрытые инеем или шумящие на ветру, и эти деревушки на берегах синеющих озер, у обрывов клокочущих черными волнами рек, или на самом берегу моря, стоящие посреди цветущих полей или занесенные снегом, станут свободны…

А потом начали распространяться по деревеньке странные слухи, которые обсуждались по вечерам, когда мужики собирались в избах выкурить трубочку-другую. Слухи о том, что многие молодые финны уходят в Германию, чтобы там, на чужбине, сражаться с врагом. Так что, может быть, недалек день, когда и на своей земле эти овладевшие военным искусством мужчины возьмутся за оружие, и именно сейчас, когда во всем мире идет война, Финляндии удастся сбросить ярмо угнетения… Потом поползли слухи, что то тут, то там видели человека, вербовавшего добровольцев в Германию, и что жандармы охотились за ним, как за диким зверем…

И не было ему с тех пор ни сна, ни покоя, пока он не увидел вербовщика своими глазами, пока не отправился из дому солдатом в Германию. Так, двадцатилетним парнем он ушел, а точнее почти тайком улизнул, из долины своего детства, унося в сердце мечту о независимой и свободной Финляндии. А возможно, что это была не единственная мысль, гнавшая его из дому, и ему просто надоела тишь в глухой деревушке, однообразная и тяжелая работа в поле или под пологом леса, и захотелось какой-то новой, неизведанной жизни…

А там, в посеревшей от времени избушке, тихо всплакнула старая мать, и соленая слеза скатилась по ее морщинистой щеке; отец, угрюмый, с каменным лицом, уставился в одну точку и сказал, посасывая трубку, что во всем виновато учение и это из книг их сын набрался всяких вздорных мыслей, а теперь вот отправился искать приключений.

С тех пор прошло уж больше десяти лет.

Потом, в лагере Локштед, парню из глухой лесной деревеньки пришлось разочароваться в своих мечтах. Нечто, что казалось ему раньше таким красивым, возвышенным, парящим где-то недосягаемо высоко, рухнуло наземь. Неужели же это и есть жизнь борца за свободу родины? Казарма, повергающая в уныние своей аккуратностью и чистотой; ровный, без единого бугорка, серый плац. А где же военная доблесть? Похоже, что для этого места куда больше подходит покорность побитой собаки. Что ж, многие мудрецы проповедовали смирение как лучший выход для человека.