Пентти Хаанпяя - Избранное

— Ишь устроились под боком у девицы. А ну марш в дозор.

Кто-то отморозил большой палец на ноге и теперь ругается на чем свет стоит.

Командир дозора начинает рассказывать разные случаи из своей службы в большом гарнизонном городе, где он учился в школе унтер-офицеров. Город находился у моря. Недалеко от берега был остров, на котором устроили сторожевой пост. Во время ледохода туда нельзя было добраться ни по льду, ни на лодке, и тогда охранявших остров солдат не сменяли больше двух недель. Так что они творили там все, что заблагорассудится, ведь за ними не было практически никакого контроля. По словам капрала, он как-то раз тоже угодил на остров в такое время. Им посчастливилось отыскать тайник контрабандистов, а в нем — две здоровенные бутылки с эстонским спиртом. Ну и пьянка же началась… И все было бы отлично, да в конце концов все до того обленились, что никому уже не хотелось идти в караул, и тогда кто-то додумался установить на постах чучела вроде тех, которыми отпугивают ворон на полях: на шест напялили шинель и шапку, на плечо повесили винтовку. Но с берега умудрились все-таки разглядеть в бинокль этих подозрительно спокойных часовых. Началось разбирательство, и ребята угодили под трибунал.

— Ну а ты-то как выпутался?

— Вовремя заболел от этой эстонской микстуры. Когда за нами приплыли, я метался в жару и бредил, а потом упрямо твердил, что знать ничего не знаю…

— Хорошая история, если только ты не врешь…

— Можешь проверить, коли не лень. В трибунале наверняка сохранились какие-нибудь бумаги по этому делу. Вот, например, было на берегу такое место, куда время от времени прибивало целые канистры со спиртом. Проткнет часовой штыком такую посудину — и пей сколько влезет. А когда приходит смена, то часовой уже и лыка не вяжет. Вот и уносят его с поста за руки да за ноги…

— Ха-ха, боюсь, как бы и нас не пришлось тащить отсюда как поленья, до того заледенеем…

Уже под утро с поста раздается выстрел. По льду широкой реки скользит группа лыжников в белых маскировочных халатах. Командир дозора приказывает залечь цепью на обрывистом берегу реки. Они открывают огонь из винтовок и пулеметов, но лыжники продолжают стремительно приближаться. Когда подходят вплотную к обрыву, командир лыжного отряда спрашивает:

— Сколько у вас людей? Ах, только десяток! Ну тогда вы проиграли — вы все перебиты или взяты в плен.

— Как же так, господин фельдфебель? — задает вопрос капрал. — Вы шли в атаку по открытой местности и не сделали ни одного выстрела, а мы лежали в укрытии и вели огонь из винтовок и пулеметов.

— А тебя, капрал, вообще не спрашивают. Я уже не первый год в армии и как-нибудь получше твоего разбираюсь в этой войне понарошку. Так что лежите смирно и не двигайтесь.

Лыжники в халатах карабкаются вверх по обрыву, и дозор оказывается в плену.

Но в других местах продвижение противника идет далеко не так успешно. Там вовсю палят из винтовок; противник то занимает позиции, то снова сдает их. Приходит рассвет, поднимается солнце, а бой продолжается еще несколько часов. Трещат винтовочные и пулеметные выстрелы, снова и снова раздается дружное «ура». Деревенские бабы высыпали на улицу и внимательно прислушиваются и присматриваются к происходящему. Все это кажется им немного странным и глупым, но в то же время очень занятным и даже торжественным. Затем раздаются протяжные звуки медной трубы, возвещающие конец учениям.

На обочине дороги у дымящейся походной кухни разливают чай. Для многих это единственная пища на сегодня, так как хлеб и сахар съедены еще ночью. Потом командуют построение и дают курс — в казармы. Офицеры садятся в сани и трогаются в путь. Унтер-офицеры сначала идут на лыжах, но со временем большинство из них отыскивают себе местечко в обозе. Лишь какой-нибудь фанатичный унтер из кадровых, влюбленный в спорт, проделывает весь путь на лыжах наравне с рядовыми. Солнце стоит высоко в небе и палит вовсю, так что лица скоро краснеют. Теплынь, дорога раскисла, и из-под снега показался песок. Попробуй-ка походи на лыжах по этакой слякоти, а тут еще унтер сидит на возу поверх поклажи, покуривает себе, бранится и грозится наказать за то, что слишком медленно продвигаешься вперед.

Пустой чай не такой уж сытный завтрак, и, по мере того как день клонится к закату и пути остается все меньше и меньше, солдатское тело как будто наливается свинцом. Груз за плечами давит, словно огромная гора. Все вокруг начинает злить. И зачем только придумали эту адскую пытку для тела и души…

Во время короткого привала многие немедленно засыпают, сунув под голову вещмешок, но их будят пинками, и вновь ложатся мили одна за другой. Лыжня становится все хуже, многих охватывает невыносимая усталость. Смогу ли дотащиться до того телефонного столба? Человек может многое вынести. И дойдешь ты не только до этого столба, но и до следующего, и еще гораздо дальше. Потому что в санях сидит господин, который глаз с тебя не спускает и у которого есть власть над тобой, данная ему законом. Но все же случается, что руки и ноги наотрез отказываются повиноваться солдату. Приходится забирать у него сначала вещмешок, потом и винтовку, и все же он в конце концов отстает, падает на снег и лежит до тех пор, пока вечерний холод не вернет его к жизни. И бредет бедняга потом в одиночестве. Такие случаи вовсе не редкость.

Многим навсегда запомнится перетянутый скрипящими ремнями господин, который сидит на возу и, покуривая, изрыгает ругательства. При нем сила и власть. Так зачем же ему утруждать себя? Ведь от этого никто ничего не выиграет: ни дело, ни солдаты, ни тем более он сам. И к тому же он никакой не Наполеон, и идут они вовсе не на битву.

Наступает вечер. Лыжня чуть-чуть подмерзает, и идти становится легче. И вот уже последние километры пути остаются позади. Наконец-то вернулись в казарму. Родным домом, желанным приютом кажется она сейчас солдатам. Многие бросаются на койки не раздеваясь и уже не проснутся до самого утра. Этих ничем не оторвешь от кровати, они не встанут, даже если в казарме вдруг появится сам господин генерал. Но кое-кто все-таки умывается, ужинает, читает молитву и только после этого укладывается спать.

Его мать всю свою жизнь грезила о чем-то красивом, изящном и трепетном, как порхание бабочек, которые все лето беззаботно машут своими разноцветными крылышками. У нее была нежная душа. Из всего того прекрасного, что волновало кровь, ей досталось лишь несколько ярких почтовых открыток, легкая шелковая лента да один какой-то воздушный наряд; а затем она стала женой торпаря, хозяйкой в низенькой избушке. И ее окружили вечно ревущие дети, пропотевшее грязное тряпье и бесконечные заботы о пропитании — ржаном хлебе и картофельной похлебке. И сколько тут ни мечтай о счастье, в руки оно тебе все равно не дастся…