Олег Татарченков - Высоко над уровнем моря

…-Мир с вечерами за столом и пахучим чаем, — я вздрогнул от неожиданности, услышав ее голос, повторяющий мои мысли, — Вечера с любимым человеком… Мне всю жизнь не хватало именно этого. Наверное, виной всему был мой слишком независимый характер. А уют вокруг может создать лишь тот, кто имеет его в душе…

Она говорила тихо, низко опустив голову.

Мне стало стыдно, как будто я ненароком подсмотрел сокровенную тайну человека. Тайну исповеди, предназначенную лишь избранным.

— Не уходи! — она задержала меня за руку, когда я поднялся со стула, собираясь уйти. Мне немало приходилось слышать откровений, но те принадлежали моим друзьям, были понятны мне. В конце концов, со мной разговаривали мужчины, и я мог посочувствовать им, рассказать что-то в ответ. А здесь…

Здесь я был явно лишним. Она разговаривала не со мной, а с собой. Я же лишь случайно подвернулся под руку. Но даже в детстве я не испытывал желания подглядывать в женскую раздевалку.

— Не уходи, — повторила она, — Надоело разговаривать со стенами. Хочется живые глаза перед собой увидеть. А ты хороший парень, чистый…

— Ты переоцениваешь. Я в таком дерьме по уши, что отмываться буду по гроб жизни. Даже сам до конца не знаю, в каком дерьме…

— Мальчишки… Воображаете, что уже взрослые. А что вы знаете о жизни, кроме войны? Вы считаете, что ваш опыт самый главный, что он вбирает в себя все, всю жизнь. Но это не так. Мир, который вас в себя втянул — пустышка. Есть другой, человеческий, и он гораздо сложнее и страшнее, чем тот, который вы видели в Афгане.

— Да что ты можешь знать о нас! Ты в наши души лазила?! Мальчишки! Да мы…

— Видела я этот Афган, — Светлана по-прежнему мягко и укоряюще, как старшая сестра, смотрела на меня, — За год нагляделась. И на боевые пришлось ходить — до того, как Сергей вытащил меня из медсанбата в госпиталь…

«Какой Сергей?» — чуть не сорвалось у меня с языка, но в тот же момент дошло, что она говорит о начальнике нашего отделения. — «Ах, товарищ капитан…»

Я так привык к этим двум словам в сочетании с широкой, уверенной в себе физиономией, нагонявшей страх на обалдуев нашего «И.О.», что забыл: и у товарищей капитанов есть имена, которые давали им матери. И на свете есть женщины, для которых они просто «Сергеи», «Сережи», «Сереженьки»…

Злые языки в отделении поговаривали, что отношения у Светланы с кэпом разладились, дело идет к разрыву. Может, поэтому она и плакала?

…-Каждая хочет любви чистой, неземной, искренней. В отместку тому, что окружает нас. Хочется спрятаться за ней, словно за спиной… — она снова говорила, словно в пустоту.

И я снова почувствовал себя солдатиком, случайно забредшим на огонек мятущейся души. Так исповедуются попутчикам в дороге, зная, что никогда не встретятся с ними. Почему-то мне стало больно. Почему-то мне не хотелось быть для нее случайным попутчиком. Я никак не мог разобраться в своих чувствах, но боль, она не возникает на пустом месте.

Привычным жестом я похлопал себя по карманам в поисках пачки сигарет. Вытянул одну, кинул в рот.

— Здесь не курят, — она снова взяла меня за руку, — И вообще, бросай курить. Вон ты какой худой.

Но я уже взял себя в руки и не хотел снова поддаваться чарам иллюзорного мирка, который кончится для меня сразу за стенами этой комнаты.

— Ты меня еще по головке погладь, как в детском садике!

Я почти выкрикнул эти слова и тут же стыд жарким пламенем охватил меня от пяток до макушки. Как я смею на нее орать?

На нее, что была для всего настоящей сестрой милосердия и относилась к нам не как к казенным деревяшкам, цена которым копейка в базарный день. О которых и заботиться надо только потому, что это входит в служебные обязанности. Она была единственной из всех, к которым прилагательное «милосердия» к существительному «сестра» принадлежало по праву.

Кто я такой, чтобы на нее орать — отставной козы барабанщик, взбесившееся пушечное мясо, солдат проигранной войны!

— Успокоиться тебе надо, Андрей…

— Я уже успокоился, извини.

— Не в том смысле. Вообще успокоиться. Война сильно баламутит людей, и в них, как мутном пруду, долго еще плавает на поверхности всякая бяка. Не морщься: это я и про себя говорю. Может, и хорошо, что вы все попали в госпиталь перед дембелем. На гражданке вы многих бы напугали своей бескомпромиссностью, а здесь все отстоится, осядет…

— А как быть с теми, кто в этот госпиталь не попал? Кто вообще домой «грузом двести» поехал? А них что осядет и где? А потом, Свет, госпиталь — тоже армия. Здесь тебе не дадут особенно расслабиться. И в инфекционном отделении можно не только вылечиться от болезни, но и подцепить другую. И в Афгане, вообще на войне, одно лечат, другое калечат. Абсолютное очищение приносит только смерть. Как это называется в медицине: катарсис?

Я глотком допил остывший чай, поднялся. Почти автоматически, как родного человека, погладил Светлану по плечу.

С удивлением заметил, как она вздрогнула и напряглась под моей рукой, но тут же выкинул это из головы: за дверью меня ждала обычная жизнь — без чая, уюта и споров о смысле жизни с умной красивой женщиной. Поэтому я был уже в своем привычном амплуа.

У порога обернулся: она по-прежнему сидела за столом, опустив голову. На скатерти одиноко выделялись пустые чашки. За окном стояла темень, и свет лампы еще больше подчеркивал одинокое отчаяние фигурки в белом халате.

Жалостью хватануло сердце, но я не знал, чем могу ей помочь. Я вышел.

Зашел в палату к Путейцу:

— Еще не спишь?

— Так, кемарю… — Путеец неторопливо вытащил из-под одеяла спрятанную руку с тлеющим «бычком».

— Тогда возьми нож и разрежь веревки у Колпака.

— Хрена?

— Он свое уже получил.

На следующий день после отбоя в палату залетел Гарагян.

Он долго в темноте гремел бутылками водки, укладывая их вместе с «гражданкой» в окошко вентиляционной отдушины. После чего ухнул на койку так, что сетка жалобно пискнула под его крупным телом. По палате стал распространяться резкий неприятный запах. Черт его знает, почему у Вагона так пахнут ноги, вроде в душ ходит регулярно…

По этому поводу наш палатный философ, молодой парнишка — туркмен с незапоминающимся заковыристым именем высказался лаконично и определенно. Как, впрочем, и полагается философу:

— Нехороший человек вонять хорошо не должен.

Я услышал, как Туркмен несколько раз повернулся на своем втором ярусе и прерывисто вздохнул. Видимо, гарагяновский дух и до него докатился.

Вагон услышал возюканье молодого бойца и решил полиберальничать. Это он любит — вести задушевные беседы с бойцами меньших сроков службы…

— Эй, Туркмен, — окликнул он паренька, — Ты чэго вздыхаешь, дамой хочэшь? Да — а, домой всэ хотят…