Игорь Кольцов - Солнцеворот

Старлей подпрыгнул, подхватил ствол, передергивая на ходу затвор, и помчался к выходу.

Снаружи сгущающийся быстро сумрак. Снег перестал сыпать. Спецназовцев обстреливали со стороны ущелья, по которому они пришли. Лежа на сугробе собственного изготовления Кошмар молотил по атакующим боевикам короткими, но прицельными очередями, что-то бормоча себе под нос. Рядом с ним, стоя на одном колене, отстреливался Самарин. Слева от входа лежал лицом вниз Власов, придавив собою автомат. Даже в сумраке было видно, как под ним растекается большое красное пятно, совершенно неуместное на этом девственно белом снегу.

Романов схватил его за ноги и, не раздумывая, потащил внутрь пещеры. Над головой пару раз вжикнуло. Он, дотащив Власова до середины помещения, перевернул его на спину, чтобы определить степень ранения и место попадания пули. Вместо лица у бойца было сплошное кровавое месиво. Разведчик был мертв, но так и не выпустил из рук автомат.

— Ч-черт! — вскрикнул Романов. — Черт! Черт! Черт! Суки!

Он уже было повернулся, чтобы вернуться наружу, как влетел Самарин и проскочил к боеприпасам.

— Гранаты нужны! — крикнул он. — Духи на приступ пошли.

Командир подбежал к выходу, отдернул полог и уже сделал пару шагов, как вдруг яркая вспышка, заглушающий все грохот и мощный удар по голове, отправили его в темноту.

Романов очнулся мгновенно, словно в голове кто-то включил рубильник. Память прокрутила ролик последних секунд жизни перед отключкой. Он открыл глаза и резко сел.

— Страхов! — крикнул старлей и тут же свалился обратно.

Все тело кричало от боли. Свет от костра лупил по глазам, как десятикиловатный прожектор. Пещера плыла от головокружения со скоростью сумасшедшей карусели. Тошнота удушливым комком подкатила к горлу, заставляя повернуться на бок, а затем исторгла из него все содержимое желудка, и еще долго мучила спазмами, пока не пошла желчь.

«Контузия», — пронеслось в голове у старлея.

Он с трудом поднял бесконечно тяжелую руку и вытер слюну, стекавшую по щеке.

— Пипец! — произнес Романов вслух, но прозвучало это как-то хрипло и глухо. Голос явно не хотел его слушаться, как, впрочем, и все тело.

— Так точно, товарищ старший лейтенант, — услышал он, словно сквозь вату в ушах голос. — Пипец. И, если честно, полный.

— Кто здесь? — прохрипел старлей и вновь попробовал приподняться, но тело снова предательски не подчинилось ему.

— Я это. Самарин. Лежите. Вам пока еще не стоит шевелиться.

— Живой? — спросил Романов.

— Живой, — ответил боец. — И ни одной царапины. А вот вам досталось крепко. Поэтому полежите.

— Дай воды, Самарин.

Боец поднес кружку с водой к пересохшим губам командира и, поддержав голову, помог напиться. Романов пил жадно и громко, словно только что вылез из паровозной топки — опорожненный желудок принимал воду с удовольствием.

Наконец, оторвавшись от опустевшей кружки, старлей облизал трещины на губах. Ему полегчало, головокружение замедлилось, но гул в голове не прошел. Все же он не решился пока вставать или садиться, да и на спину ложиться тоже — вдруг опять голова кружиться начнет.

Боец взял саперную лопатку и прикопал испражнения.

— Самарин, где Страхов? — спросил командир.

— Снаружи остался, — тихо произнес Самарин. — Я думаю, что он погиб, потому что стрельба прекратилась сразу после взрыва.

— Взрыва? — удивился Романов.

— Ну, да. Наверное, духи с гранатомета шарахнули. Вас вон камнями завалило, одни ноги торчали. Откапывать пришлось.

— Сколько я был в отключке?

— Часа четыре.

— Круто. Как там Скворец?

— Умер. Бормотал что-то все время, а потом затих. Я подошел, а он уже все. Так что, вдвоем мы остались.

Старлей закрыл глаза, пытаясь поймать какую-то ускользающую, словно змея в камышах, мысль. Что-то не так. Что-то совершенно должно быть по-другому, но что. Хотя, о чем это он? Конечно же, все не так. Из пятнадцати человек осталось двое. Он и боец первогодок, самый молодой по сроку службы в группе. Все остальные погибли. Все!

Но…

Вот оно! Он догнал мысль! Он поймал ее за хвост! И она ему совершенно не понравилась. Более того, Романов испугался ее.

Погибли все, но это его почему-то не взволновало. Он совершенно спокойно, почти равнодушно, отнесся к тому, что его бойцов, за которых он нес ответственность перед начальством, родителями, перед обществом, убили. Господи! Неужели его перестали волновать чужие жизни? Неужели он стал таким черствым? Неужели с каждой людской потерей в нем отмирала какая-то часть его сострадания?

Словно перехватив нить размышлений старшего лейтенанта, Самарин произнес:

— Вы знаете, я не был филантропом и гуманистом, но мне всегда было жалко кошечек, собачек и, конечно, людей, уходящих из жизни. А сейчас меня смерти парней почему-то не трогают. Странно. Может, эта бессмысленная война меня так перемесила? Может это, потому что я здесь насмотрелся на смерти. Будто во мне что-то сломалось. И мне от этого даже не по себе. Раньше мы с друзьями собирались вместе и смотрели всякую дрянь, на подобие «Ликов смерти». Ну, для остроты ощущений. Мы говорили друг другу, что это обогащает наш внутренний мир, делает нас сильнее, создает некую броню перед возможными будущими стрессами, потрясениями. Чушь! Когда каждый из нас оставался наедине с собой, то начинал прикладывать к своей шкуре тот или иной фрагмент из видеозаписи. И всем было страшно. До икоты! Мы тряслись от ужаса, пытаясь засунуть воспоминания от просмотра куда-нибудь поглубже, подальше, а когда встречались на следующий день, мы ходили гоголем друг перед другом, делая вид, что мы все крутые.

Самарин вздохнул и продолжил:

— А потом я попал в спецназ. Потом сюда. И здесь я уже не смотрел дешевый фильм о смерти, хоть по ночам я и заставлял себя думать, что это было именно кино, а не настоящая бойня. Здесь были смерти реальные, которые можно было осязать, обонять, с которой можно было познакомиться лично. И еще здесь не надо было выпендриваться перед друзьями и делать вид, что тебе ни сколько не страшно. Здесь страшно всем. И нам, и им. И тут я сам убивал, пользуясь дешевым лозунгом: если не ты, то тебя. Я убивал и перешагивал через трупы, шел и не оглядывался, но меня все равно трясло от того, что я здесь видел, слышал, нюхал, щупал. Понимаете? Я все равно не был равнодушным к смертям. А сейчас сижу в этой забытой богом пещере замурованный, вместе с вами и двумя трупами и жду, когда у меня начнется приступ клаустрофобии. А он все не начинается и смерти меня уже не трогают, будто я перешагнул какую-то границу, какой-то рубеж, за которым все видится в другом свете и, из-за которого уже нет возврата. Почему? Товарищ старший лейтенант, почему?