Валериан Якубовский - Дезертир

В рождественский сочельник, по просьбе сына, она сварила кутью и развела медовой сыты [7] Медовая сыта (обшеславянск.) — мед, растворенный а воде. , как это делал старый Тереня, когда во время санного рейда приезжал в партизанский отряд проведать сына Николая и Рождество проводил в Копаткевичах… Кутья удалась на славу. Шилов поставил горшок в угол, под образа. Татьяна Федоровна принесла сена, покрыла горшок, рассыпала по горнице горсть зерна — все по совету сына. Вечером, садясь за стол при зажженной лампадке, Шилов невесело вздохнул, взглянул на мать и посоветовал:

— Жаль, мама, выпить у нас ничего нет.

— Как нет? — с лукавинкой в глазах возразила мать. — Есть, Мишенька. — Она принесла четвертушку водки, припрятанную с прошлого года, достала рюмки, налила и чокнулась с сыном: — Дай бог, чтоб и этот год прошел для нас так же спокойно, как последние двенадцать лет.

— После тихой погоды всегда бывает гроза, мама, опрокинув рюмку и поморщившись, проговорил Шилов и с ложкой потянулся к кутье. — Мне кажется, что это мой последний год. Сердце чует. Муторно на душе…

— Почто, дитятко, кручинишься? Бог милостив. Авось…

— Что "авось?" Разве ты забыла, чем грозился Ершов, когда померещился мне у волчьей ямы?

— Забыла, дитятко. Хоть убей, не помню.

— Лучинский нас в один день найдет.

— Лучинский, говоришь? — подалась Татьяна Федоровна к сыну, будто впервые услышала о той злопамятной ночи, когда Шилов терял рассудок.

С этого праздника он возненавидел Лучинского и стал подумывать, как бы и его убрать со своего пути. Такое решение пришло в голову не сразу. Вспомнились слова Щукина у Черного омута. А ведь Лучинский — друг Щукина и, конечно же, знает о Шилове все, что было известно Щукину.

Теперь Лучинский нашел лазейку к сердцу Татьяны Федоровны и начал заглядывать в Кошачий хутор, не иначе как с целью схватить Шилова за руку или донести на него куда следует.

— А ты его еще защищаешь…

— Не защищаю я, дитятко, — отнекивалась Татьяна Федоровна, источая слезы. — Лучинский нам помогает. Неужто не видишь?

— Помогает, а потом — за руку да к Седякину.

Сочельник омрачился перебранкой матери и сына. Даже

кутья со сладкой сытой показалась Татьяне Федоровне горькой и не лезла в горло. Шилов испортил праздник, которого мать ждала столько времени. Увидев, что она плачет, Шилов смягчился и попытался ее успокоить.

— Ладно, мама. Не плачь, — сказал он, выливая в рюмку остаток водки и придвигая к матери. — Может, все это по воде вилами писано. Выпей и будем надеяться, что все пойдет по-старому.

Татьяна Федоровна отмахнулась от рюмки и поплелась на печку, перекрестив белую, как снег, голову. Шилов пожал плечами, выпил рюмку, убрал со стола посуду, подлил в лампадку масла, погасил лампу и влез на полати.

И снова в Кошачьем хуторе однообразной чередой потянулись серые беспросветные будни с длинными ночами, трескучими морозами, злыми вьюгами. Изба Татьяны Федоровны утопала в сугробах снега. Без лопаты нельзя было пробраться к колодцу, чтоб почерпнуть воды.

Шилов все чаще и чаще жаловался матери на свою горькую участь и проклинал тот день, когда сильные ноги несли его с Дымковских высот к сторожке деда Евсея. Мать и на этот раз не знала, как помочь сыну, но подумала о газетах, которые придавали ему бодрость, приобщая к жизни страны. Уходя в Губино развеять тоску-печаль, она приносила газеты и протягивала сыну, чтобы вывести его из состояния подавленности и успокоить.

Как-то в начале февраля он показал матери снимок лунной поверхности, переданный на Землю автоматической станцией "Луна-9".

— Что это, дитятко? — спросила Татьяна Федоровна, рассматривая слезящимися глазами невидимую сторону Луны.

— Это, мама, Луна.

— Откуда ее взяли?

— Станция прислала на Землю.

— Господи! — перекрестилась мать. — Чего только не выдумают. Деньги на ветер бросают. Хотя б пенсии старикам прибавили, и то была б польза.

В дни работы 23-го съезда в приемнике зазвучала торжественная мелодия "Интернационала" и раздалось дружное рукоплескание:

— Ты слышишь, мама? Это опять с Луны передают.

На этот раз Татьяна Федоровна осталась довольной. Увлечение опытами ученых уводило сына от жизненных невзгод. Он мысленно жил среди людей и сам в это время походил на человека. Шилов перечитал материалы съезда, особенно доклад А.Н.Косыгина по директивам на восьмую пятилетку, и, когда съезд кончил свою работу, в раздумье сказал:

— Как далеко ушла страна от сороковых годов! Теперь бы нам, мама, только жить с тобой да радоваться…

Впрочем, газеты занимали Шилова ненадолго. Шилов опять дурил. Девятого мая, в День Победы, Лучинский привез Татьяне Федоровне машину колотых дров и свалил посреди двора. Медленно открылась дверь. На крыльце показалась клюшка, потом белая без платка голова, и Татьяна Федоровна, опираясь на клюшку, переступила порог и низко поклонилась своему благодетелю.

— Ой, спасибо, дитятко. Уж не знаю, чем и благодарить, — заплакала хозяйка. — Дай тебе бог здоровья да большущего счастья за твою доброту.

Лучинский зажмурился. Сердце его сжалось. Он не привык видеть Татьяну Федоровну такой беспомощной и дряхлой старушонкой. Но, прежде чем сесть в кабину и включить мотор самосвала, сказал:

— Насчет здоровья — спасибо. А счастье мое — сами знаете где…

— Что ж поделаешь, Алешенька? Такая уж наша судьба.

Лучинскому жаль стало Татьяны Федоровны не потому,

что она мать Валентины. Что-то другое, более ощутимое, шевельнулось в его груди и комом застряло в горле, затруднив дыхание:

— Может, вам сложить дрова?

— Спасибо, дитятко. Спасибо, милый. Я уж сама как-нибудь.

Загудел мотор, и машина выехала из ворот. Татьяна Федоровна вернулась в избу с влажными глазами. Шилов встретил ее осуждающим взглядом:

— Зачем ты приняла дрова от этого сыщика? Пускай бы вез к своему курятнику. Без Лучинского натаскаю, сколько угодно.

— Не надо так, Мишенька. Он от чистой души.

— Знаем мы эту чистую душу.

Татьяна Федоровна не стала спорить и прошла к печке. Она не верила, что Лучинский — сыщик и выдаст ее сына. Лучинский весь на виду и не может в одно и то же время делать людям добро и зло. Это не в его натуре. Он не обидел в жизни ни одного человека. Его самого обижали. Он с детства познал горечь обиды и если заслуживал порицания, то за излишнюю доброту, которая не всегда оправдывалась обстоятельствами.

В середине мая, в воскресенье, когда Шилов готовился копать огород, приехал Лучинский в телеге с плугом и попросил у Татьяны Федоровны разрешения разобрать прясло, чтобы въехать на лошади и вспахать участок.

Татьяна Федоровна встретила Лучинского со слезами и не отходила от него, пока он не прошел последней борозды, не забрал прясла и не уехал домой.