Валериан Якубовский - Дезертир

— Здесь подойдет?

— Подойдет.

Расположившись на ночлег, мы открыли предпоследнюю банку консервов и поужинали. Шилов по-прежнему ничего не ел. У него появился жар. Раны гноились. Я сделал перевязку, отмачивая присохшие бинты водой из фляжек, наполненных еще у малых озер…

Я где-то слышал, что раненый — тот же младенец. Это, пожалуй, верно. Он даже нуждается в игрушке, чтобы на время забыться от невыносимой боли и как-то скрасить нечеловеческие страдания.

Разыскивая среди осоки источник воды, я наткнулся на болотную черепаху и принес ее Шилову. Черепаха совершила настоящее чудо. Шилов больше не впадал в беспамятство. Держа в руках живую игрушку, он восхищался ее панцирными щитами, сравнивая маленькое животное с немецким танком, и с любопытством заглядывал между щитами, откуда черепаха высовывает голову. Оглашая громким смехом осиновую рощу, плевал туда, стараясь, как в детстве, попасть в цель.

Наигравшись, Шилов отпустил черепаху:

— Ты смотри, Саша, как она медленно ползет!

— Не медленнее нас с тобой, — отозвался я, расстегивая ворот гимнастерки. — Может, уснешь?

Покрыв больного шинелью, я прилег рядом и закрыл глаза. На рассвете чувствовал, как что-то холодное сжимает мне шею. Коснулся подозрительной петли рукой и с криком вскочил на ноги. Оказалось, что ночью своим теплом я пригрел у себя на шее… змею, которая "озябла" и решила воспользоваться столь редкой возможностью погреться. Я сорвал с шеи змею и с силой бросил оземь. Змея опомнилась и, шурша прошлогодней листвой, пустилась к бурелому.

— Это уж! — проснувшись от крика, определил Шилов.

Я брезгливо сплюнул и, может быть, впервые в жизни

выругался. Я долго не мог успокоиться. Змеиная петля все еще продолжала сжимать шею. Отвращение к земной нечисти заставило меня снять одежду и вымыться до пояса.

Собираясь в путь, я предложил Шилову оставшуюся банку тушенки, и он не отказался. Грустно было сознавать, что это последний армейский завтрак, предусмотренный продовольственным аттестатом. Сухой паек, полученный с фронтовых складов ПФС [4] Склады ПФС — склады продовольственно-фуражного снабжения. , кончился. А раздобыть съестного, не заходя в Бечи, не было никакой надежды. Я вывернул вещмешок, который стал ненужным, и, отыскав несколько ржаных сухариков положил в карман для больного.

Вечером я поднял в лесу белый гриб и начал жевать, но проглотить не смог. На ягоду как-то не нападали. Дикие груши и яблочки еще не созрели. Хорошо бы встретить в лесу еще одну Марылю. Но лес был безлюдным.

К исходу третьего дня мы вышли к западным окраинам Буды. Сгибаясь под тяжелой ношей, я еле волочил ноги…

Спрятав Шилова в коноплянике за гумнами, я внешней стороной огорода, межой, пробрался к крайнему домику, похожему издали на сказочную избушку бабы-яги, и, прежде чем постучать в калитку, врезанную в высокий дощатый забор, остановился и растерялся. Чего-то недоставало мне в этой полесской деревушке с ее бревенчатыми, как и у нас, хатами, только со ставнями, и чистыми садами на задворках. Я взглянул на заходящее солнце, и далекое детство донесло мне запах парного молока. В это время суток у меня на родине приходила с пастбища буренка и, заглядывая во двор, ожидала, когда появится голубой подойник и мягкие женские руки коснутся ее упругих сосков. А здесь — ни разноголосого мычания коров, ни лошадиного ржания. Не слышно даже лая собак, которые не любят, когда к калитке подходит чужой.

Я постучал в калитку. Послышались шаркающие женские шаги:

— Кто там?

— Мне нужно Михалину.

Калитка отворилась. Передо мной оказалась сгорбленная старушонка лет семидесяти пяти в поношенной стеганке-безрукавке.

— Ну, заходи, герой, — сказала она с заметным оживлением и почтительностью, осмотрев меня с ног до головы. — Не часто такие бывают.

Мне показалось, что она говорит на чистом русском языке. По крайней мере в ее речи я не заметил "дзекающего", как у Марыли, белорусского говорка, но мягкие шипящие она произносила твердо:

— Вы русская?

Женщина провела меня в маленькую, чисто убранную комнатку и, улыбнувшись беззубым ртом, ответила:

— Нет… До революции я долго жила в Твери и с русскими разговаривала на их родном языке. — Потом, усадив меня на лавку возле стола, спросила: — Что же ты солдатик, так долго шел со Ствиги? Тут всего восемь верст.

— А я не один, раненого товарища тащил на себе.

— Ах, ты, бедняга, — пожалела старушка. — Измучился весь, на тебе лица нет. Где же твой товарищ?

— В коноплянике спрятал. Старушка всплеснула руками:

— Что ты, служивенький! Он же там задохнется.

— В огне, бабушка, не задохнулся, а в коноплянике… Не называй меня, пожалуйста, бабушкой, — обиделась

женщина. — Зови Михалиной. Тебя-то как звать? Я назвал свое имя и обратился к Михалине:

— А по батюшке?

— Александровна. Мой покойный отец — тезка тебе, — добавила Михалина, покрывая салфеткой выскобленный добела столик. — Проголодался, небось?

— Еще бы, — сознался я. — Двое суток ничего не ели. Спросив, как фамилия — раненого, Михалина Александровна нарезала свежего хлеба, поставила молока, принесла сала:

— Ну, придвигайся, Саша, поближе к столу да покушай, а я твоему Шилову узелок снаряжу. Пусть покушает.

Я вымыл руки и набросился на еду, которая никогда не казалась мне такой вкусной, как у Михалины. Пока я наслаждался таявшим во рту салом и запивал молоком, хозяйка вынесла из кладовки калачик колбасы и три яичка. Развязав узелок, она пополнила его новыми лакомствами, сказав при этом:

— Пусть поправляется. Небось, герой?

— Пять танков подбил.

— Боже мой… Пять танков, — прослезилась Михалина, — есть же на свете отважные люди! Тяжело ранен?

— Ноги прорешетило из пулемета… Поблагодарив хозяйку за ужин, я приступил к тому важному делу, ради которого, собственно, и пришел:

— Михалина Александровна! Нужно пробраться с Шиловым к партизанам, не могли бы вы нам помочь?

— Помогу, Сашенька, помогу, — с нежностью сказала Михалина, вглядываясь в мое лицо, будто испытывала меня на верность. — Есть тут у нас один человек. Сегодня еще ночует в деревне. К нему вы и пойдете.

Со слов Михалины я понял, что, если бы мы опоздали и не пришли к ней в этот день, связь с отрядом была бы прервана — и надолго. Но я понял и то, что у Михалины уже побывали военные, и спросил об этом.

— Да. Был один старшина с красноармейцами, — не скрыла старушка.

— Черняев?

— Верно, Черняев.

— А еще?

— Был и старший лейтенант, — она забыла его фамилию и, морщиня лоб, стала припоминать.

— Селезнев? — подсказал я.

— Кажется, Селезнев. Конечно, Селезнев. У него рука еще забинтована.

— Это наш командир, жив, значит, старший лейтенант.