Валериан Якубовский - Дезертир

Мне на минуту представилось, как я встречусь с Селезневым

в отряде, сколько будет разговоров о сражении на Ствиге, о товарищах, о командире дивизиона майоре Королеве, о гибели которого мне ничего не было известно. Но как добраться до отряда?

Михалина сообщила, что человек, который меня интересует, — некто Пашковский, — ночует в доме своего отца. Это восьмой дом от ее избушки.

— А как пройти к нему?

— Через сад, — предупредила Михалина. — Только будь осторожней. Вечером бечанский староста обещал наведаться в деревню. Не нарвись на старосту.

— Спасибо, Михалина Александровна. Вы здорово нам помогли.

Я распрощался с Михалиной и вернулся к Шилову:

— Ну, Миша, все в порядке. Считай, что мы в партизанском отряде, — и подал ему узелок Михалины. — На, ешь.

— Я чуть не подох, — пожаловался Шилов, отклонив пищу. — Вынеси меня Саша, из этой чертовой конопли.

— Тогда в саду закусишь. Пошли.

Медленно и осторожно продвигаясь по узкой дороге, протянувшейся за гумнами на всю деревню, я отсчитывал межи с изгородями, разделявшими крестьянские дворы, и остановился против сада Пашковских.

— Сюда, — сказал я Шилову и открыл калитку.

В саду было уже темно. Вечерние тени следовали за нами, как верная дворняжка, не отставая ни на шаг. Пахло поспевающими яблоками, деревья глухо шумели, как бы перекликаясь между собой. Выбрав старую грушу, которая приветливее других встретила нас своим лепетом, я усадил под ней Шилова, развязал узелок Михалины и сказал:

— Кушай здесь, а я к проводнику.

Чтобы не топтать грядок, я обогнул огород, отворил еще одну калитку и попал во двор, захламленный неколотыми осиновыми дровами.

На стук в сени вышел человек:

— Кто?

— От Михалины.

Открылась дверь, в которой показалась знакомая фигура. Я чуть не вскрикнул — настолько велико было мое изумление. Передо мной стоял Чанкайши.

— А-а, сержант, — заговорил Чанкайши. — Помню, на дороге встречались, да и Селезнев рассказывал. Только он сказал, что тебя подмяло танком.

— Как видишь, живой! — воскликнул я, по-дружески пожимая руку партизанскому разведчику. — А меня послали к Пашковскому.

— Так я и есть Пашковский. А Чанкайши — уличная кличка. Хочешь есть?

— Спасибо. Я поужинал у Михалины Александровны.

— Ну, заходи.

— Я не один. Со мной раненый наводчик Шилов.

Чанкайши от неудовольствия присвистнул:

— Это хужее. Идти, конечно, не может. Придется лошадей искать.

— Какой там идти! Я тащил его на себе. А лошади где? Далеко?

— В том-то и дело, что в лесу, — задумавшись, ответил Чанкайши. — Знаешь что, сержант? Ты подожди меня здесь, а я минут на десяток отлучусь.

Мне показалось, что Чанкайши — человек словоохотливый. С ним не соскучишься. Но скоро я убедился, что у него и дело горит в руках. Повесив замок на дверь, он скрылся за воротами. Не прошло и десяти минут, как против дома остановился вороной рысак, запряженный в щегольскую бричку.

— Сержант! — крикнул Чанкайши. — Бери Шилова — и за гумно, к калитке!.. А я объеду кругом!

Не задумываясь, откуда он взял рысака, я прибежал к Шилову, который не успел как следует подкрепиться.

— Пошли, Миша. Нас рессорная бричка ожидает. Сейчас уедем к партизанам, — сказал я и потащил Шилова к калитке.

Послышался стук хорошо смазанных колес, напоминающий клекот полесского бусла. Вороной рысак, сдерживаемый вожжами седока, выгнув шею, раскатисто заржал, чуя поблизости незнакомых людей.

— Наше вам! Как можется? — шутливо донеслось с брички.

— Кто это? — спросил Шилов, когда я закрыл за собой калитку.

— Чанкайши. Помнишь партизанского разведчика?

Спрыгнув с сиденья, Чанкайши подошел к Шилову и

пожал ему руку. Усаживая раненого, я не удержался от любопытства и спросил:

— Где ты взял коня?

— У старосты украл.

— Как у старосты?

— Очень просто, — ответил Чанкайши. — Выхожу на улицу — стоит у ворот правления. Хозяина нет. Я к нему. Слышу разговор. Гляжу — сидит среди двора бечанский полицай. Пьяный — лыка не вяжет. "Я, — говорит, — благородный человек. Я шляхтич. Во мне дворянская кровь. Она не может без самогона хиба они понимают? Поховали хамы. Нема самогона. Это не люди. Это полещуки. Мужичье!" Вижу — мой шляхтич раз клюнул носом, два клюнул, опрокинулся на спину — и захрапел. Я отвязал коня — и поминай как звали…

— Ловко ты его! Молодец. А если хватится?

— Да и так уже хватился, — сказал Чанкайши. — Поехали.

Он пустил коня по меже, отделявшей конопляник от пшеничного поля. Не успели отъехать и двухсот шагов, как вдогонку нам понеслись угрожающие возгласы и повелительные восклицания:

— Сто-о-ой! Сто-ой, разбойники! Стрелять буду!

Три винтовочных выстрела грянули среди ночной тишины.

— Это староста очухался, — сказал мне Чанкайши и спрыгнул с брички на межу. — Надо прихватить с собой, а то немцев наведет на след.

Чанкайши попросил нас подождать его, а сам, пригнувшись, с автоматом на шее пустился пшеничным полем навстречу бегущему старосте.

— Может, помочь?

— Сам справлюсь! — донеслось до нас.

Подкравшись к старосте, Чанкайши крикнул:

— Бросай оружие! Да перед смертью помолись своему папе римскому!.. Ну, живо, панская твоя морда!

Староста бросил винтовку, опустился на колени и забормотал под нос:

— О Езус Христус, боэка матка с вента Мария! Спаси меня от лютого ворога, от мужика-лапотника…

— Сейчас спасут. А ну-ка встань, продажная шкура!

— Не губи, Коленька, — поднимаясь, взмолился староста. — Уж так и быть, возьми коня, бог с тобой. А меня не губи. Что тебе в моей погибели?

Чанкайши дал короткую очередь из автомата по ногам, чтобы пресечь попытку к бегству в самом начале, и староста, падая, завыл, как бешеная собака, призывая на помощь, но уже не "бозку матку", а людей.

— Молчи, гадина!

Достав тряпку, чтобы заткнуть рот. Чанкайши связал старосте руки, подобрал винтовку, взвалил отяжелевшую тушу на плечо и притащил к бричке.

Часа через два мы были уже в отряде.

***

Всю ночь Ершова мучила бессонница. Сначала одолевали клопы, потом не выходил из головы Шилов, и Ершов ничего не мог придумать в защиту бывшего друга детства. "Неужели он жив? — соскочив с топчана, подумал Ершов и, сжав рукой подбородок, как при зубной боли, медленно заходил по комнате. — Не может этого быть!"

Какие бы ни выдвигались обвинения против Шилова, Ершов твердо решил отстаивать свои убеждения — Шилов утонул…

С этой мыслью Ершов встряхнул шинель, разостлал ее на топчане и уснул, когда взошло солнце и на полу камеры заиграли горячие лучи.

Невзоров явился в помещение гарнизонной гауптвахты в назначенное время и был уже за письменным столом, когда привели Ершова: