Валериан Якубовский - Дезертир

— Вы говорите — кулаки? — не сдержался Ершов. Ему пришла в голову дерзкая мысль — поспорить со следователем и взять под защиту Лучинского. — Я как-то на чердаке нашел старую "Крестьянскую газету" за 1924-й год. И что вы думаете? Там написано: "С восемнадцатого по двадцать третий годы в стране ликвидированы помещики и кулаки". В другой газете за двадцать восьмой год читаю Бухарина: "В деревне — две прослойки крестьян: середняки и бедняки". Откуда же взялись кулаки за какие-то шесть месяцев? Спросите крестьянина, сколько понадобится времени мужику-лапотнику, чтоб обложиться богатством и стать кулаком-мироедом? Крестьянин ответит: десять лет — и то при подходящих условиях. А какие у нас были условия накануне раскулачивания? Твердое задание… Тем не менее "кулаки" появились в 1929-м году и в большом количестве. Значит, это были не кулаки…

— Кто же?

— Бухарин точно сказал, — выпалил Ершов, — середняки. А некоторые, как например семья Лучинских — даже бедняки.

— Что ж, — покраснел Невзоров, — Бухарин — академик. Знал о состоянии дел в деревне. Но не забывайте, в какое время мы живем и чем кончил Бухарин. Может, потомки его оправдают и вы будете цитировать Бухарина.

— Сейчас полезнее, Саша, помолчать… Собственно, что вы хотите этим сказать?

— Хочу сказать, — в горячности затвердил Ершов — что три миллиона середняцких семей оторвано от земли. Это по меньшей мере двенадцать миллионов сельских тружеников разделили судьбу Лучинского. Из миллионов уцелели тысячи. А мы еще до сих приклеиваем им обидные ярлыки кулацких детей.

Это ли не надругательство над человеком?

— Откуда вы взяли цифровые данные о раскулаченных? — мрачнея, спросил Невзоров. — Ни одна газета таких данных не публиковала.

— Слышал от отца, товарищ старший лейтенант.

— А отцу откуда известно?

— Уполномоченный крайкома назвал эти цифры собранию партячейки, когда обсуждали статью И.В.Сталина "Головокружение от успехов".

— Понятно, — как бы про себя, еле шевеля губами, произнес Невзоров и удивленно взглянув на Ершова, снова заскрипел половицами.

В принципе он не пытался возражать, чувствуя правоту Ершова, доводы которого показались настолько убедительными, что Невзоров нашел в них ответ на давно мучивший его вопрос — почему страна до 1929-го года обходилась не только своим хлебом, но и кормила им Запад, а после коллективизации наступил голод, особенно на Украине, и наше золото потекло в европейские банки за хлеб, который нужно было еще распределять по карточкам? Невзоров понял, что на огромной ниве страны не стало хозяина — крестьянских миллионов. Но попробуй об этом сказать в другом месте.

Несколько минут оба молчали, и каждый думал о своем.

Оберегая имя Лучинского от узаконенных ярлыков прошлого, Ершов высказал Невзорову все, что накопилось в его душе за эти минуты, когда заговорили о Лучинском, и сам испугался. Он слишком далеко зашел в своих показаниях и боялся, как бы Невзоров вместо штрафной роты не прописал ему 58-й статьи, от которой люди немели и прощались с жизнью, попав в застенки НКВД. Так повелось с тридцатых годов, когда по злобным доносам осведомителей приписывали эту статью чуть ли не каждому арестованному. Ершов с беспокойством ожидал, что предпримет Невзоров.

Впрочем, Ершову, можно сказать, повезло. Невзоров оказался не плохим человеком. По крайней мере не таким, как его собратья по службе, которые выколачивали состав преступления из своих подследственных путем выкручивания рук. Невзоров вовсе не думал делать из Ершова мученика и осложнять его обвинительное заключение побочными статьями уголовного кодекса, напротив. Ему хотелось предостеречь этого человека — не лезть в большую политику, из-за которой люди даже в верхах рискуют жизнью.

— Послушайте меня, Саша, — просто и непринужденно сказал Невзоров, садясь за письменный стол. — Свои убеждения насчет раскулачивания держите при себе и никому не высказывайте. За такие слова в наши дни по головке не погладят. Что касается "миллионов", оставим их на совести истории и будем говорить о Лучинском в единственном числе.

— Хорошо, товарищ старший лейтенант. Понял вас. Спасибо.

Страсти в душе Ершова, наконец-то утихомирились. Он улыбнулся и начал говорить о Лучинском, как сказал Невзоров, в единственном числе.

— Прошу.

И Ершов продолжил свой рассказ о Лучинском:

— Лучинский поступил на работу. Сначала подвозил корм скоту, когда на ферме вместе с матерью работала Валентина. Каждый день, сбрасывая привезенное сено, Лучинский поглядывал на нее издалека, улыбался ей. Потом познакомился поближе. Иногда появлялся на сливном пункте, в бытовке, и Валентина, жалея Лучинского, втайне от заведующей подносила ему парного молочка. Так день за днем внимание девушки к одинокому пареньку перерастало во что-то более значительное, чем обыкновенная дружба.

Весной Лучинского перевели к моему отцу в мастерские. А когда отец уехал на фронт, Лучинский попал под начало Николая Петровича. Летом — сенокосил. Подвозил копны к зародам. Когда началась осенняя — вспашка под яровые его заставили управлять прицепами.

Однажды во время обеденного перерыва Шилов заглушил трактор и пригласил Лучинского пообедать, Шилов знал, что сестра ударяет за этим пареньком, и решил познакомиться с ним основательнее. Разостлав фуфайку на колючем жнивье, он развязал узелок, приготовленный матерью, разделил на двоих хлеб, мясо, отлил в банку молока и кликнул своего напарника.

— Я, Михаил Васильевич, не обедаю! — отозвался Лучинский и, оставшись у трактора, продолжал ворочать рычагами прицепного агрегата.

— Почему не обедаешь?

— Отвык, — признался Лучинский, но все же подошел к Шилову.

— Тебе осталось отвыкнуть от завтрака да от ужина, рассмеялся Шилов и ты станешь святым.

— Нет, — возразил Лучинский, — святым я не стану. Я ужинаю и завтракаю, потому что вечером выкупаю паек. Половину съедаю, половину — на утро.

— Так садись, — пригласил Шилов, — а то совсем отвыкнешь от еды.

Лучинский присел на фуфайку и медленно начал жевать, смакуя каждый глоток драгоценной пиши. Шилов смотрел на него и думал: он чем-то похож на Николая Тереню, особенно манерой говорить:

— Слушай, Алеша, ты случайно не белорус?

— Национальность у меня сложная, — сказал Лучинский, собирая с фуфайки крошки хлеба и отправляя их в рот.

— Как то есть сложная? — не понял Шилов.

— Очень просто. По происхождению — поляк, по рождению — белорус, а месту жительства — русский.

— Странно. А в документах как записано?

— В метриках — белорус, в паспорте — русский.

— А по-моему, — усмехнулся Шилов, — то и другое — неправильно, и документы твои, Алеша, липовые.