Валериан Якубовский - Дезертир

Пришла Светлана и, застав мать у стола, начала выговаривать ей за ослушание врача. Усадив в кресло и покрыв ноги пледом, она стала занимать гостью разговорами, но боялась упоминать об отце, так как с больной мог снова приключиться сердечный приступ.

Подогрев самовар, Светлана поднесла им по чашечке чаю, поставила варенье, подала ложечки. Татьяна Федоровна придвинулась к столу, достала из-под рукава носовой платок и, взглянув на хозяйку, пустила слезу:

— Слышала, милая, про ваше горюшко горькое. Теперь мы с вами одного поля ягодки. У вас война отняла мужичка. У меня — ненаглядного сыночка…

Мария Михайловна встрепенулась, пожелтела, как осенний лист, и что-то хотела сказать, но не сказала. Почувствовала, что теряет сознание. Голова ее откинулась на спинку кресла. Глаза заплыли слезами и закрылись.

Светлана подбежала к матери.

— Татьяна Федоровна! — крикнула она не своим голосом. — Оставьте нас, пожалуйста… Очень прошу… Уйдите…

Гостья выкатила на Светлану удивленные глаза, не поверив услышанному. Встала из-за стола и, не простившись, молча вышла на крыльцо.

Дома она пожаловалась сыну, что Сидельниковы выгнали ее из квартиры. Всю ночь мать и сын, сидя в подвале, строили догадки о причине обморока Марии Михайловны и пришли к единому мнению. Мария Михайловна не хотела себя равнять с матерью дезертира.

Значит, Ершов сообщил Светлане о дезертирстве. И если Мария Михайловна молчит, то не иначе как ждет, когда донесут другие, потому что сама боится дурной славы доносчика.

— А если она донесет? — допускала Татьяна Федоровна.

— Не донесет, — говорил Шилов. — Мария Михайловна не из таких. Мне кажется, Сидельниковы любят доносить чужим языком…

Появляющаяся опасность всегда толкала Шилова к потребности что-нибудь делать. Это давно заметила мать и, возвращаясь на другой день с работы, знала наперед, что будет говорить ей сын.

— Картошку время убирать в огородце. А то как бы снегу не нанесло. Все, что они добывали из земли и ссыпали на полосе для просушки, ночью Шилов сортировал и стаскивал в подвал для зимнего хранения.

Вскоре огородец опустел. А время шло, принося с собой новые беды. В конце октября, когда выпал первый снег и покрыл на лесных тропинках бурую листву, доселе шелестевшую под осторожными шагами Шилова, в Кошачий пришла еще одна нерадостная весть. Светлана получила из госпиталя от Ершова письмо, в котором Ершов писал, что отделался от штрафной роты легким ранением в ногу и получил орден "Красной Звезды". Об этом Светлана сообщила Татьяне Федоровне в конторе, увидев ее после митинга в честь освобождения Днепропетровска. Светлана также сказала, что Саша с выздоровлением попытается попасть к минометчикам или в артиллерию и пошлет письмо, когда получит назначение и прибудет на фронт.

— Заходите, Татьяна Федоровна, — покраснев, сказала Светлана и улыбнулась. — Мама давно уже поправилась.

Улыбку Светланы можно было объяснить радостью за успехи Ершова. Сообщение о здоровье матери Татьяна Федоровна приняла как робкое извинение за то, что ее выгнали из дома. Но что значило ее приглашение, не могла понять. Шилов расценил его как очередную уловку Марии Михайловны с целью нанести Шиловым новый удар в спину.

— Не ходи, мама, к ним. Обойдемся как-нибудь и без Сидельниковых. Не это сейчас самое главное для нас.

— А что главное, дитятко? — донимала его расспросами мать.

Главное, разумеется, письмо. Шилов надеялся, что Ершов не выйдет живым из штрафной роты. Вышел да еще с орденом.

— И везет же этому рыжему потюремщику, — позавидовала Татьяна Федоровна, одержимая страхом перед будущим. — Этак-то он, упаси господь, и в хутор возвернется после войны…

— Тогда мне крышка, — с озлоблением сказал Шилов. — Выдаст. В первый же день выдаст, как пить дать.

— Что ты, бог с тобой… Может, еще убьют. Война-то не кончилась.

В эту ночь Шилов долго не мог уснуть. Он думал о том страшном дне, когда судьба столкнет его с Ершовым у околицы родного хутора. В голове впервые зародилась чудовищная мысль — убить Ершова до того, как он ступит ногой на кошкинскую землю и замести следы убийства, как с дедом Евсеем. Это решение преследовало Шилова даже во сне и принимало все более конкретные формы. Он держал его втайне и возвращался к нему, когда становилось скверно на душе от того, что его могут выдать.

Татьяна Федоровна перестала понимать сына. Он казался ей каким-то неприступным, замкнутым и чересчур осмотрительным. Он больше молчал и сидел в подвале, включая порою приемник. Редко выходил на повить, давно не бывал на чердаке и только иногда, поднимаясь на две ступеньки лестницы, поглядывал на виселицу и вздыхал. Гнетущая тоска изматывала его. Он сходил с ума. Мать, наблюдая за ним, сама с каждым днем чахла и не меньше его переживала. Часто прибегала к слезам, к непомерной ласке, которой не заслуживал сын. У нее не хватало сил в трудную минуту поддержать сына, хотя лезла из кожи вон и преподнесла ему даже праздничный подарок.

Накануне Октябрьских из директорского фонда опытной выделили семьям погибших воинов единовременное пособие продуктами питания. Татьяна Федоровна достала из-за иконы похоронку и в числе первых получила на складе продукты, включая кусок свежей говядины и банку соленых огурцов.

Шилов, к огорчению матери, отказался есть мясо и огурцы и не дотронулся до праздничного обеда с рюмочкой спиртного.

— Почто не ешь? — спросила она и тоже положила ложку, пустив слезу. — А я-то, дура, старалась. Что с тобой I Мишенька? Ума не приложу. Все сердце изныло. Скажи хоть словечко матери…

Шилов опустил голову и, не взглянув на мать, вышел из-за стола. Ему не лезло в горло полученное матерью нечестным путем на извещение пропавшего без вести. "Ведь это обман, мама! Я живой" — хотелось сказать, но Шилов не сказал. Махнул рукой и спустился в подвал.

Наконец, ему надоело молчаливое одиночество. Он приохотился к чтению принесенного сестрой из библиотеки запани "Дон Кихота".

Вечером вернулась с молодежного субботника Валентина и застала брата за книгой. Валентина покачала головой и бросила язвительную реплику:

— Люди обливаются на работе потом, а ты воюешь с ветряными мельницами, дезертир несчастный.

Шилов покосился на сестру и снова уткнулся в книгу…

Наступила зима. Закружились метели, затрещали морозы. Покрылись ледяным панцирем стекла деревенских окон. Шилов переселился на полати, поближе к печке, но отцовский тулуп и подушку оставил в подвале.

В конце мая 1944 года, в субботу, Валентина пришла домой поздно вечером расстроенная и заплаканная.

Она проводила в армию Лучинского и на обратном пути из города зашла в его каморку вымыть полы и навести порядок в осиротевшем жилище. Лучинский оставил ей ключ и отдал под ее попечение засаженный огород, чтобы иметь свой угол и овощи на случай, если поссорится с матерью и уйдет от нее.