Вук Драшкович - Ночь генерала

В лицо были направлены черные объективы фотоаппаратов и кинокамер, вспыхивали блиц-лампы. Пот и испуг были на лицах тех, кто снимал его, как зверя, подсовывал ему под нос микрофон, сновал вокруг с ручками и блокнотами, а над всей этой толкотней и шумом разносился чей-то голос:

– Встреченный проявлениями народного негодования за совершенные бесчисленные и страшные злодеяния, встреченный слезами матерей, чьи сыновья были зверски убиты по его приказу, встреченный гневом народа, фашист и слуга оккупантов, пособник международной реакции…

Пронзительный голос оборвался. Плечистый мужчина в одежде шумадийца протолкался к нему, поднес к самому его лицу огромный кулак и выкрикнул:

– Я буду тебя судить!

С этими словами он откинул голову назад и показал на толстый, красноватый шрам под горлом.

– Это твоя рука! – заскрипел он зубами и повернулся к камерам журналистов. – След от четницкого ножа. Снимайте, снимайте!

– Сядьте, пожалуйста, на место, – сказал кто-то. – Я понимаю ваши чувства, но суд должен начать работу. Обвиняемый, пройдите сюда.

Он исподтишка окинул взглядом возбужденную толпу людей, повскакавших с мест, изрыгающих проклятия, напряженных, объединенных желанием разорвать его на куски. Ему стало легче от того, что среди черных платков крестьянок, траурных нашивок на пиджаках мужчин, пилоток и фуражек военных, среди рабочих блуз, девичьих кос и одежды обывателей он не встретил никого, кто был бы ему знаком. Как ужасно было бы увидеть среди толпы жену, сына и дочь, всех вместе или кого-то из них. Сразу же возникло сомнение, хорошо ли он все рассмотрел, и, осмелев, он оглядел зал более внимательным взглядом. Этот его блуждающий взгляд многие расценили как вызов и дерзость, и шум и выкрики в зале усилились, никто не обращал внимания на призывы председательствующего судьи установить тишину и занять места.

– Дорогие слушатели, ненависть народа велика и ее трудно обуздать, но это можно понять, если принять во внимание размеры злодеяний этого чудовища в человеческом облике. Он дрожит перед собравшимся здесь народом, он не осмеливается пройти к скамье подсудимых. В глазах этого преступника мы читаем страх, а не стыд, ибо этот монстр не знает, что такое стыд. Белградское радио будет вести прямую трансляцию из зала суда, и вы сами убедитесь, весь мир убедится…

Резким движением руки он отстранил сопровождавших его часовых, с обеих сторон державших его за локти, и решительно, как будто собираясь произвести смотр своим войскам, шагнул вперед. Он остановился в центре зала перед скамьей подсудимых, медленно повернулся направо и с улыбкой, в которой смешались упрямство и беспомощность, встал по стойке «смирно» и сделал легкий поклон в сторону судей.

Это настолько изумило всех, что в зале неожиданно повисла тишина. Потом он повернулся налево и поклонился прокурору, после чего приветствовал наклоном головы и двоих адвокатов.

– Обвиняемый, садитесь! – сказал судья Джорджевич.

Прежде чем сесть, он решил еще раз проверить, нет ли среди публики кого-нибудь из знакомых. Сейчас он смотрел на них прямо и на этот раз в полной тишине. Один парень в третьем ряду пялился на него во все глаза, даже рот приоткрыл. У него был огромный, крючковатый нос, похожий на клюв совы. Какой-то дед в задних рядах тянул шею, чтобы лучше видеть, а сидевшая за ним крестьянка держала в руке как транспарант чью-то фотографию в черной рамке. Возле самого окна стоял солдат с пилоткой в руке, и ему показалось, что этот молодой парень с прилизанными волосами, которые блестели будто смазанные маслом, улыбается уголками рта. Солдат почувствовал на себе его взгляд и, видимо, смущенный, отодвинулся еще ближе к окну, но сделал это так неловко, что потерял равновесие и, взмахнув рукой, ударил по стеклу. Стекло не разбилось, но раздался громкий тупой звук от удара, и почти все в зале повернули головы в ту сторону.

– Товарищ военнослужащий, почему вы стоите? – обратился к нему судья, и парень с пристыженным выражением лица начал искать свободное место, но, не найдя его, пробрался в конец зала и присел на корточки.

Воспользовавшись этим коротким замешательством, он оглядел стены зала, паркет на полу, потолок с висящей в центре люстрой в форме орудийных снарядов. Через окна ничего увидеть не удалось, но можно было заключить, что зал находится на уровне бельэтажа. Было очевидно, что зал недавно переделан в помещение для заседаний суда, здесь еще пахло свежей штукатуркой и побелкой, маскировавшей выполненные в виде барельефов гербы ушедшей в прошлое армии и государства, а также рельефную карту Каймакчалана и позолоченную надпись под ней: «Герои, вперед, за Отечество!». Но люстра, эти сверкающие артиллерийские снаряды, осталась на своем месте, и благодаря ей он узнал этот зал.

Он понял, что судить его будут в Доме гвардии, и, поняв это, замер от отчаяния и унижения, только затрясся подбородок и со дна желудка поднялась липкая тошнота. И пока он продолжал смотреть в немую сейчас толпу, перед его глазами молниеносно проносились знакомые лица слушателей Королевской военной академии, которым в этом зале он, полковник Генерального штаба, читает лекцию. Была зима, резкий северо-восточный ветер нес облака снега с горы Топчидер. Раскрасневшиеся от холодного ветра слушатели в тот вечер приносили в зал снег на фуражках, шинелях, на бровях. Подпоручик Роксандич дул на замерзшие пальцы, а Любомир Десятка… так его прозвали, как он сейчас вспомнил, за меткую стрельбу из пистолета, Любомир Десятка…

– Обвиняемый, садитесь! – повторил судья Джорджевич.

Он сел, было заметно, что чувствует он себя неловко и должен делать над собой большое усилие, чтобы примириться с тем положением, в котором оказался. Он слышал, как судья Джорджевич сказал, что ход процесса освещают присутствующие в зале журналисты – и советские, и китайские, и американские, и британские, и болгарские, и французские, кроме того, здесь находятся представители многих посольств, судебный процесс будет протекать в духе социалистической справедливости и демократии, будут со всей убедительностью опровергнуты заявления врагов из-за рубежа и собственных реакционеров, утверждавших, что суд не состоится, а если и состоится, то это будет не суд, а балаган. На все это, даже на оглушительные аплодисменты публики, он реагировал молчанием, глядя прямо перед собой. Как будто бы все происходящее не имело к нему никакого отношения. Хотя он страшно напрягался, чтобы следить за тем, что делается в зале и запоминать это, мысли уносили его отсюда, возвращали к картинам прошлого, к пережитому, и это напоминало те бесплодные попытки удержаться от падения с отвесной скалы, которые делает человек во сне.