Вук Драшкович - Ночь генерала

А король! И это при таком деде и при таком отце… Ох, как же лгут наши песни! «Какая бы мать сына ни искала, найдет его у Дражи-генерала…» И часто так бывало, действительно находили у меня, в моей армии, в лесу… Но какие дети? Гораздо младше его были многие из тех, кто проливал кровь, был повешен, расстрелян. Да в его годы… Вот, я отдаю рапорт, кому это я отдаю рапорт? И не рапорт, а может, все-таки рапорт… Проклятая голова, все мысли путаются, проносятся. С чего это вдруг мне сейчас вспомнилось: стою по стойке «смирно» перед полковником Евремом Бранковичем и прошу у него руки его дочери! Но ведь Еврема тогда уже не было в живых! Как будто меня не лечили этими уколами, а действительно травили. Как молода и красива была моя Елица! Елица, я тебе не все рассказал… Войя, сыночек мой! Да и лучше, что не все узнала Елица. Пока он умирал у меня на руках, один его глаз выпал мне на ладонь, пуля пробила его голову через затылок… Какой же это был ребенок, ведь тогда и мой Войя тоже ребенок, даже младше, чем король. Ну, а ведь сейчас ты уже не ребенок. Где же ты этой ночью, что планируешь, что делаешь? Если бы ты был в отца или в деда, ты бы в тот же час, как узнал, что я в плену, на самолете добрался бы до Сербии, выпрыгнул бы с парашютом. И по всей стране бы разнеслось, что вернулся король…

Э-э, если бы все было не так, как оно есть, то и я этой ночью не был бы… и никогда не был бы… Бог для меня слабое утешение и надежда. Бог – это наверху, на небе, под землей, где-то, не знаю где… Но здесь и этой ночью… Сербия храпит во сне, а мои великие и верные союзники… Может быть, де Голль… он вместе с Трумэном нажали на Сталина, чтобы Сталин нажал на… У американцев есть атомная бомба, а у русских ее нет. Да, как же, нет! Если бы не было, они не посмели бы так разговаривать с Западом. Ничего не стоят эти мои последние надежды и желания…

От Тополы, от Тополы и до Равна Горы… Не могу больше, ноги не держат, надо прилечь. Вся моя охрана перебита… Не стони, не стони, держись, Драголюб! Они не должны тебя слышать, не дай им насладиться. Но ведь я и не стону. Кто же это стонет? Голос, как у Крсты Кляича! Боже, помоги мне! Доктор Миша по живому мясу ампутирует пилой раздробленную руку Крсты Кляича… А утром капли росы блестели на свежей Крстиной могиле. Ты, Крста, свое дело сделал. Выполнил свой долг. Тебя настигла пуля, в атаке. По-мужски, по-солдатски…

Никола, Никола! Командир гвардии – предатель… Да, Никола, такого еще не бывало. Не знаю, что они тебе обещали, не знаю, как они тебя мучили, но ты не имел права так поступить. Да будь проклята твоя жизнь, если она, такая, для тебя дороже всего! Мы не вечны. Всех нас ждет последняя ночь, и она будет у каждого. Ты, Никола, проживешь еще десять, двадцать, а то и целых тридцать лет. И что же? Тридцать лет назад я был… Была война… в Сербии всегда война. Я командовал тогда взводом пулеметчиков… Боже мой, если бы вернуться сейчас в те времена. Неужели действительно с тех пор прошло уже тридцать лет? А кажется, что все это было вчера. Вот так и подаренные тебе дни, годы жизни пройдут, не успеешь оглянуться, мой Никола! При условии, что они тебя не обманут. А они обманут. Вот, я сейчас прошу Бога, чтобы они тебя обманули. И обманут, обманут. Они будут не они, если не обманут! Как звали того маньяка – Бобота или, может, Борота? Того, что перепилил пилой сельского старосту. Они пилой распилили его пополам. Перепилили грудную клетку! А московское радио сообщило, что мои зверски замучили коммуниста…

Чего стоит офицерское слово? Ты, Вучко, видел лучше и дальше, чем я. Нужно было убить Тито. Болван, зачем ты мне тогда сообщил по телефону, что вы приготовили для него засаду! Сначала нужно было дело сделать, а потом уж рапортовать… Но тогда ты был бы расстрелян по моему приказу! Для меня офицерское слово было святыней, и мы, капитан Вучко, были армией, а не бандитами. Я должен был держать слово офицера, а каюсь… нет, не каюсь, я бы сдержал его и сейчас. Прав был, оказывается, полковник Макдауэлл. Мне следовало идти в монастырь, а не воевать с дикарями и бесчестными обманщиками. Ты, полковник, хоть и был иностранцем, сразу понял, на что я не способен. Да, я знал все… но я не мог… я всегда содрогался перед преступлениями и ложью… Да, да. Перед их ложью. Вчера славные части Тито освободили от оккупантов Приеполье! Суки британские, с-с-суки… Мои люди за голову схватились, кто-то заплакал от ярости. Звонко схватил радиоприемник и шарахнул его о землю. Мы захватили город, взяли в плен весь гарнизон… и так же было с Тузлой, и с Вышеградом, и с Шашацем, и с Милановацем, и Требинье… Нет, Требинье мы не смогли взять, потому что партизаны нанесли нам удар с тыла, а ведь немцы уже были готовы сдаться. Где же вы были, герои Тито, когда Пилетич вместе с русскими освобождал Тимочка Краину, а Кесерович и Рачич – Крушевац и Кралево? Ты, Крцун, можешь скалиться сколько тебе угодно, но если бы не вы, то с Павеличем я бы действительно покончил еще до конца сорок второго, и здесь, на Балканах, как и во время Первой войны… вот, вылетело у меня из головы это событие, а если бы я смог вспомнить, если бы я вспомнил во время суда, то это имело бы решающее значение, было бы… Нет, ничего не было бы.

У нее посреди лба крупная бородавка… И надо же, чтобы именно ее привезли из Таковского района выступить со свидетельскими показаниями против меня! Она вместе со своим братом-коммунистом зарезала священника. Это я запомнил очень хорошо. Мои привели ее, уже связанную, в село Янчичи, тогда я стоял в Янчичах. Ее приготовили к смерти… Она принялась рыдать, причитать, упала мне в ноги. Это, говорила, сделал ее брат, а она… она только при этом присутствовала. Несчастная она, бедная мать пятерых детей, а муж попал в плен еще во время апрельской войны и сидит в лагере, в Германии. И я приказал отпустить ее. Из-за детей. Судья Герасимович не поверил своим ушам, подбородок дрожит, зубы сжал. Потом не выдержал и выпалил мне прямо в лицо: «Это, Батька, большой грех с твоей стороны! А на суде… чего только эта женщина не наплела! Вот мы каковы. Такие люди, такой народ. Тяжело. Тяжело и нам всем, и мне…

А может быть, случится так, что де Голль и Трумэн… оставь это, забудь. Что это снилось мне прошлой ночью? Ничего. Ничего мне не снилось. Нет сна, нет надежды. Будь счастлив, Никола Калабич! Спи и ничего не бойся. Они меня не пощадят. Только не надейся, что моя гибель означает забвение твоего позора и что сможешь утаить от внуков свое подлое предательство. Конечно, многие поверят, что ты не предатель, но будут и такие, кто в этом усомнится. Опять… опять я должен помнить, что не имею права на ошибку. Может быть, ты и не виноват. Я хочу верить, что это так. Хочу, но не могу. Все, кто помнит тебя в те дни.

Что это там за крики и топот?! Что там происходит? Шаги, топот многих ног… Может быть, это наши, мои? Они ворвались в тюрьму, чтобы освободить меня! Переоделись в их форму, завербовали охранников… Ну, раз Калабич привел подставных ко мне, то почему и мои не могли бы сделать то же самое… Выстрел! Еще один! И еще! Это мои! Это они! Все-таки есть Бог, есть. Перекрестись, Драголюб! И скорее к двери, нужно быть готовым, чтобы не потерять ни секунды. Вот они, мои мстители, мои спасители! Ну, Пенезич, через пару минут увидишь ты со своим маршалом! Уж тогда и не ждите от меня милости! Глупый Дража не будет больше добрым как священник или патриарх. Я буду как сама смерть, как месть, как Карагеоргий! Только поспешите, мои герои, мои соколы! Братья мои, сыновья. Я знал… опять стрельба… сильнее стреляют… наверное, они приближаются… скорее, скорее! Это, должно быть, Райко, Милош, Сима, Милутин. Елица предупредила меня, но я не поверил. Это они, они, вместе с моими бойцами. Ну, товарищ маршал, видал! И ты, товарищ Крцун! Крпун, и ты под кличкой, как все твои сотоварищи, все эти Черные, Синие, Строгие, Хмурые, Ледяные. Бандитская шайка, в которой все под кличками. Хорошо вы все продумали, да только ничего у вас не выйдет. Не так-то просто задушить Сербию. В последний момент, когда палач уже празднует победу, она, мученица, рванется, вырвется. Вот они, ваши россказни про то, что моих людей больше на свободе не осталось… Вы говорили, что всех ликвидировали. И под Кочевье и возле Зидани Моста, и на Лиевче Поле, в братских могилах вокруг Фочи, по оврагам возле Валева, в лесу под Заечаром… везде, везде, говорили вы, все мои уничтожены. В Белграде за два дня двенадцать тысяч! Вы говорили, что нет такого дома, где бы вы не искоренили мое семя. Что вы… это Крцун говорил, вы даже скотину у четников поубивали: коров, овец, коз, кур… все извели. Как ты сказал, Крцун, если и остался кто живой, то и те в тюрьме. Ждут очереди на расстрел. Триста тысяч моих людей, ты сказал, перебили вы, а арестовали еще в три раза больше. И уж конечно, на свободе не осталось никого. Но если это так, то кто же тогда сейчас стреляет и разоружает тюремную охрану? Откуда они взялись, Крцун? Это… так, так, мои соколы! Стреляйте, бейте, не жалейте патронов. Но только скорее, скорее! Пусть даже правда то, что говорил Крцун, пусть действительно столько наших перебили и пересажали, но этой ночью… да, именно этой ночью моя мертвая Сербия ожила, и вы еще… вы еще увидите…