Анатолий Иванкин - Конец «Гончих псов»

Очнулся Карл в лазарете. Голова так гудела и трещала от боли, что казалось, будто она расколота на мелкие части. Подошедший врач успокоил его: «Вы, лейтенант, родились с серебряной ложкой во рту. Отделались лишь контузией. А могли бы сгореть в машине, если б не подоспели солдаты».

И вот он снова в Германии. Контузия постепенно отпускала, сошли синяки ушибов и ссадины, полученные в аварии, и Карл после месячного отдыха приступил к службе. А в октябре из Испании привезли в цинковом гробу то, что осталось от обер-лейтенанта Добершютца, его командира из группы майора Рейнгарда.

Когда летчики в касках шли за гробом, утопающим в цветах, Карл подумал: «А ведь и я мог лежать в этом ящике. Ведь Добершютц был гораздо опытнее меня, и вот что с ним стало…»

Недели через две после похорон Добершютца Карл получил известие о том, что в берлинском военном госпитале Темпельгольф находится на излечении майор Тео Рейнгард, получивший тяжелые ранения и ожоги.

«По-видимому, в Испании дела идут не так гладко, как это показывают в военных хрониках. То, что сбили меня и Добершютца, можно еще понять. Но Тео Рейнгард? Он же ас, один из лучших летчиков люфтваффе!»

Газеты были заполнены сообщениями об испанских событиях. Неизвестные подводные лодки потопили два русских теплохода, на которых везли продовольствие и снаряжение для республиканской Испании.

Западные правительства продолжали проводить политику невмешательства, всячески тормозя поставку оружия республике и чиня препятствия для въезда добровольцев. А находившийся не у дел Уинстон Черчилль сделал такое заявление:

«Когда я читаю, что значительное количество немецких нацистов и итальянских фашистов направились в Испанию для того, чтобы уничтожить огромное количество русских большевиков и французских коммунистов, я сожалею об этом. Но когда я спрашиваю мое сердце, я не могу не чувствовать, что если все эти вооруженные туристы в Испании будут уничтожать друг друга с такой силой, то не останется никого, за исключением представителей прессы, которые нам расскажут об этом, то интересы и безопасность Великобритании будут, в известной степени, обеспечены».

Карлу удалось навестить бывшего инструктора накануне нового, 1937 года. То, что лежало в отдельной госпитальной палате, даже отдалённо не напоминало подвижного Тео Рейнгарда. Правая, утолщенная гипсом нога, подвешенная тросами, торчала обрубком, лицо перекрещено бинтами, виден лишь нос. «Не хотел бы я быть на его месте», — подумал Карл, вспомнив слова сестры, предупредившей его, чтобы он не утомлял больного долгим присутствием и не волновал неприятными известиями.

— Ему так нужны слова утешения, — шептала она ему у двери палаты, — жаль, что он отказывается побеседовать с пастором.

А левой ноги у Тео не было совсем. Под одеялом просматривалась лишь культя выше колена. Майор лежал неподвижно, и, если бы не открывшиеся веки единственною глаза, тоскливо выглядывающего из-под бинтов, можно было бы подумать, что он мертв.

— Садись, Карл, — раздался негромкий глуховатый голос. Только голос остался прежним, все остальное было незнакомо, даже руки Тео с синеватыми ногтями, лежавшие сверху одеяла, походили на восковой слепок.

— Здравствуй, Тео, — произнес Карл не своим, севшим от увиденного голосом. Он налил воду из графина в вазу, поставил букет цветов на тумбочку у изголовья и положил красивую коробку шоколада.

— Спасибо. А вот конфеты совсем ни к чему.

— Угостишь медсестру, которая ухаживает за тобой.

— Я бы ее угостил костылем, если бы смог. — Чувствовалось, что каждое слово ему давалось с трудом.

Карл осторожно уселся в кресло, стоящее неподалеку от изголовья. Под сверлящим взглядом Тео он чувствовал себя неловко от того, что ничем не может облегчить страдания командира.

— Ты бы лучше принес мне шнапса, — сказал Тео свистящим полушепотом.

— А разве можно? Доктора специально предупредили о запрете для тебя спиртного.

— Пошли к дьяволу эти доктора. Они умеют только лишать людей последних радостей. Мне теперь все равно ничего не поможет и хуже не навредит… Учти это, если еще придешь ко мне. Но прихвати и воронку. Без нее в меня ничего не вольешь. Я теперь заправляюсь как самолет, — пытался пошутить человек-кокон.

— А чем тебя кормят?

— Бульонами и растертыми кашицами.

В палату заглянула сестра.

— Герр лейтенант, вам остается пять минут до конца визита.

— Не мешайте нам, сестра, — зло прохрипел Тео, сверкнув своим глазом. — Как вы опротивели с вашими заботами! Дайте мне подохнуть спокойно!

Тео закрыл глаз, передернувшись от боли.

— Укол! Укол давай, стерва! И не гони лейтенанта…

Сестра, привыкшая к истерикам тяжелобольных, приготовила шприц с морфием и, приподняв рукав рубашки, сделала обезболивающий укол в восковую руку Тео.

— Герр лейтенант, не задерживайтесь, прошу вас. Видите, как больному плохо.

Тео, услышав ее шепот, разразился проклятиями. Это было ново в его поведении. Рейнгард раньше отличался спокойным и сдержанным характером. Здесь же в бинтах лежал издерганный, измученный болью истеричный человек.

Грубая брань словно сквозняк выдула сестру из палаты.

— Извини, Карл, что я, пригласив тебя в гости, закатываю истерики. Сейчас, после укола, мне станет легче… В Берлине, кроме тебя, у меня никого не осталось. А фрау Отт я не могу пригласить сюда, да и не хочу показываться ей на глаза в таком виде.

— Тео, может быть, что-либо нужно для тебя сделать?

— Единственное, это не жалеть меня. Во всем виноват я сам. Сам вызвался ехать волонтером. А все остальное у меня есть… Много ли нужно калеке? Фатерлянд помнит своих героев… На днях меня посетил сам рейхсминистр авиации. Поздравил с Рыцарским крестом и очередным зваунием. Уход, присмотр за мной великолепные… Но все это ни к чему. Кто я теперь? Калека… Будь у меня «люгер» [23] «Люгер» — название пистолета по имени конструктора. Пистолет имеет и другое название — парабеллум. и сила, чтобы надавить на спусковой крючок…

— Тео, перестань! Все обойдется. Вылечишься. Ну, будешь прихрамывать…

— Не нужно утешений! Я пригласил тебя не за этим. Видишь, что со мной произошло?

Карл промолчал.

— Если не хочешь походить на меня, не торопись в пекло за Пиренеями. Я проклял тот день, когда вызвался туда ехать. Ну, кто он мне, этот недомерок Франко? Отец? Брат? За каким дьяволом мы должны были засыпать бомбами Мадрид, ровнять с землей Гернику? Для чего мы должны были каждый день вести сумасшедшие воздушные бои?

— Нас послал фюрер!

— Фюрер?! — Тео грязно выругался. — Не будь хоть ты идиотом… — Это звучало кощунственно — брань рядом со словом «фюрер». — Когда я закрываю глаза, вижу висящие в воздухе десятки «юнкерсов», «капрони», «савойи». Мы их сопровождали в каждом вылете, и в каждом вылете ввязывались в бой с И-16 и И-15… Как русские дрались! Это был какой-то кошмар, непохожий на рыцарские схватки, которые происходили в шестнадцатом году над Фландрией и Верденом.