Бруно Апиц - В волчьей пасти

Клуттиг опустился на стул перед пишущей машинкой. Гай, с сигарой во рту, стоял посреди комнаты, втянув голову в широкие плечи. Его изношенный костюм мешком висел на могучем теле. Руки были засунуты в карманы оттопыренных на коленях брюк. Протершийся от ежедневного ношения галстук съехал набок и вылезал из мятого пиджака. Хриплым голосом Гай заворчал на помощника начальника лагеря:

— Я хотел бы знать, чем вы, собственно, занимаетесь там, на своей горе! В такие дни мы должны разыскивать для вас какого-то ребенка! Да ведь у нас не детский приют! — Гай лязгнул зубами, во рту торчала изжеванная сигара. — Мне бы ваши заботы!..

Клуттиг попытался объяснить ему, в чем дело. Сейчас, когда такое опасное положение на фронте, нельзя медлить с раскрытием тайной коммунистической организации…

Гай нетерпеливо дернул локтями — руки его по-прежнему были засунуты в карманы.

— И с таким делом черт приносит вас сюда к третьему звонку!

— Мы ищем уже давно… — защищался Клуттиг.

— Дурачье! — с презрением произнес Гай. — Сколько лет вы там грели себе зады и жили в свое удовольствие! Расхаживали среди других, как боги…

Клуттиг попытался возразить, но Гай сразу же обрезал его:

— Не болтай вздора! Ты сам точно такой же паразит, как и прочие! — Он языком перекатил сигару в другой угол рта. — Веселенькая была игра, не так ли? «Шапки долой, шапки надеть!» И стоять перед вами навытяжку. И чем больше черви ползали перед вами, тем больше вы заносились: «До нас никто рукой не достанет!» Сукины дети! От избытка самомнения вы даже не замечали, как людишки охотно пресмыкались перед вами. И как легко им было прятаться по своим кротовьим норам. Ну, а что теперь?

Клуттиг почувствовал себя школьником, которого строго отчитывают.

— Если бы вы все это время были просто недоумками, я бы ничего не сказал, — продолжал гестаповец, — но вы жрали, пили, путались с бабами… у вас была мания величия! А теперь, когда вам пора укладывать чемоданы, вы вдруг замечаете, что коммунисты…

Он оборвал себя и с раздражением уставился на потухший огрызок сигары.

Клуттиг воспринимал эти упреки как жестокую несправедливость и опять сделал попытку возразить.

— Даю тебе честное слово, что я делал все…

Гай снова зажег окурок и сощурил глаза — в них попал дым. Со скучающим видом выслушивал он заверения Клуттига.

— Расскажи, что там натворила эта дрянь, которую ты мне привез?

Обрадованный тем, что гестаповец наконец перешел к делу, Клуттиг пустился в подробные объяснения. А Гай, наклонив голову, прохаживался по комнате. Казалось, он не проявляет особого интереса к словам Клуттига, однако он внимательно слушал и размышлял.

Связь между ребенком и коммунистической организацией, вероятно, действительно, существует. В оценке Пиппига и Розе Клуттиг, по-видимому, тоже прав. Судя по тому, как он описывает их, один — смелый малый, а другой — трус. В Гае проснулся охотничий инстинкт. Он не перебивал Клуттига, пока тот говорил, а сам продумывал тактику.

Розе и Пиппиг! С этих двух следует начать.

Клуттиг почти умолял гестаповца:

— У нас осталось мало времени, фронт все приближается и приближается…

Напуганный своими же словами, он вскочил и загородил Гаю дорогу. Потревоженный среди раздумья, тот посмотрел на взволнованного Клуттига. «Этот считает задачу весьма спешной и трудной», — подумал Гай. Он же полагал, что как раз теперь, когда близок решающий час, легче нащупать следы подполья. Ему нередко приходилось наблюдать, как человек, поставленный перед выбором между жизнью и смертью, в последний миг решал в пользу жизни, как он слабел и давал показания, хотя раньше упорно отпирался. Те десять заключенных, которых привез Клуттиг, видимо, не первый год в лагере. Они тоже знают, что дело идет к концу. Гай прищурил глаза.

Кто станет перед концом рисковать жизнью, когда есть возможность ускользнуть от последней большой опасности? Гестаповец снова перекатил сигару и нетерпеливо отмахнулся от дальнейших объяснений Клуттига.

— Хорошо. Все ясно!

После того как Клуттиг ушел, Гай отправился через двор в тюрьму. Хотя она была переполнена, он велел освободить одну из камер, затем, вручая надзирателю список бухенвальдцев, приказал записать их личное данные и заново распределить этих десятерых по разном камерам.

Их нужно было «смешать» с другими. Однако Розе и Пиппига он распорядился поместить вместе в освобожденную камеру.

— И чтобы не бросалось в глаза, понятно? Пусть это будет как бы случайно! Они не должны заметить, что их соединили нарочно.

Так Розе и Пиппиг очутились вместе в камере шестнадцатой, и ни тот, ни другой даже не подозревал, что этим было создано первое условие для успеха планов Гая.

Розе совсем пал духом. Сутулясь, сидел он на единственном в камере табурете, нервно потирал опущенные между колен руки и тупо смотрел перед собой. Лицо у него было белое как мел, его мутило, словно желудок был наполнен свинцом.

Пиппиг окинул взглядом голое помещение и ткнул Розе в плечо, стараясь его подбодрить.

— Встряхнись, приятель!

Розе тяжело дышал, губы его дрожали.

— Ты, собака… — хрипло произнес он.

Пиппиг с изумлением смотрел на Розе, который начал раскачиваться всем телом.

— Ты, собака… если мне теперь придет крышка, виноват будешь ты.

Пиппиг видел, как страдает этот человек.

— Да что ты, Август…

Розе мгновенно вскочил и схватил Пиппига за горло. Пиппиг вырвался из его рук, но Розе снова бросился на него, и завязалась отчаянная борьба. С грохотом упал табурет.

Пиппиг одолел обезумевшего. Но тут открылась дверь и в камеру вошел надзиратель.

— Ну и ну! Что тут у вас?

Он рознял их.

— Хотите угробить друг друга? Хватит и того, что вы сюда попали. Поладьте между собой и радуйтесь, что у вас на двоих целая камера. В других набито по пятнадцати человек.

Старый надзиратель сразу угадал, у кого сдали нервы. Он усадил Розе на табурет.

— Ну, успокойтесь!

Потом он обратился к Пиппигу, который застегивал пострадавшую в схватке куртку.

— Этим вы только ухудшите свое положение.

Пиппиг расслышал в этих словах человеческое участие и благодарно кивнул старику.

Тот снова оставил их одних и запер камеру.

Как надзиратель посадил его, так Розе и остался на табурете. Охваченный паническим страхом, он беспомощно хныкал:

— Я тут совершенно ни при чем. Все это меня совсем не касается. Я делал свою работу и больше ничего. Я хочу домой. Я не хочу околеть под самый конец.

Пиппигу было его жаль.

— Это правда, Август! К ребенку ты не имел никакого отношения.

Розе завопил, размахивая руками:

— Я ничего не знаю про ребенка! Ничего не знаю, ровно ничего!