Бруно Апиц - В волчьей пасти

Нарушение дисциплины? Да, это было и оставалось нарушением дисциплины! Но Бохов больше не ощущал досады. Он увидел, что поступок безмолвного неизвестного хороший и глубоко человечный. Этот человек защитил их всех, а для этого ему пришлось нарушить дисциплину. Ибо при выборе между одним долгом и другим решал всегда высший долг. Бохов глубоко и облегченно вздохнул. Он засунул руки в карманы и еще долго, задумавшись, стоял перед дверью. Потом медленно вошел в барак.

Когда Мандрил направился к Рейнеботу, Ферсте проводил его озабоченным взглядом. Не касалось ли это его двух подопечных? Он прокрался к их камере и заглянул в глазок. Гефель и Кропинский неподвижно стояли лицом к двери. Хотя Гефель и оправился настолько, что мог снова стоять, все же было видно, как он страдает от этой пытки. Казалось, он каждую минуту затрачивает огромную физическую и душевную энергию на то, чтобы держаться прямо. Тело его слегка покачивалось. Мандрил же усилил мучение, насыпав на пол вокруг их ног цветного порошка.

Беда, если порошок показывал, что ноги двигались! Тогда Мандрил безжалостно избивал обоих и — что было еще страшнее — на целые дни лишал их пищи.

Ферсте снова закрыл глазок. Он знал, что узники, когда за ними не наблюдали, осторожно прислонялись друг к другу. Он не мог даже подбодрить их добрым словом: в камерах по другую сторону прохода содержалось несколько попавших под арест эсэсовцев из лагерных войск. Их Ферсте должен был остерегаться.

О чем говорили в кабинете Рейнебота?

Подозрительно следил Ферсте за действиями Мандрила, после того как тог вернулся. Начальник карцера ушел в свою комнату и долго там оставался. Ферсте предусмотрительно не подметал коридор до возвращения Мандрила, чтобы затем лучше наблюдать за ним. Теперь уборщик начал энергично работать веником возле камеры Гефеля. Показался Мандрил, в руках у него болтались две петли из толстой веревки.

У Ферсте замерло сердце. Внешне равнодушный, он продолжал свою работу, с неослабным вниманием следя за Мандрилом.

Тот вошел в камеру. Ферсте подметал пол и прислушивался. Мандрил обошел вокруг обоих арестованных и проверил, нет ли следов на цветном порошке. Обнаружить ему ничего не удалось.

Похлопывая себя веревками по сапогам, он прохаживался вокруг обоих заключенных и наконец остановился перед ними. На лице Кропинского был написан ужас, глаза его расширились, и от волнения он все время глотал слюну. Мандрил изучал поляка с холодным интересом постороннего человека. Гефель был бледен. Горячая кровь больно пульсировала в висках, где когда-то сидели тиски. Колени у Гефеля готовы были подогнуться — он тоже увидел петли.

В мозгу вспыхнула жестокая, словно написанная четкими буквами, мысль: «Сейчас я умру!» И Гефель содрогнулся от того холода, который принес в камеру этот страшный человек. Теперь Мандрил долго молча рассматривал Гефеля. «Будет он сопротивляться, если я надену ему на шею петлю?» — думал Мандрил. И вдруг заговорил. То, что он сказал, было более чем странно:

— Гитлер — шляпа, — заявил Мандрил. — Он пропортачил войну. Через два-три дня здесь будут американцы.

Он засмеялся беззвучно, с каменным лицом.

— Если у вас расчет на американцев, не выгорит. Я раньше прикончу всех здесь, в карцере. Вы двое будете последними.

И тут же решив, что наболтал лишнего, он молча надел им обоим через голову петли и затянул их, как затягивают галстук.

— Это останется на вас до конца. За пять минут до того, как удрать, я приду и — кикс!.. — процедил он сквозь зубы и пояснил взмахом руки.

Он опять замолчал и критически оглядел людей, украшенных веревками. Ему захотелось еще что-нибудь добавить к сказанному.

— Если вы повеситесь раньше, я дам вам еще пинка в зад, потому что вы лишите меня последнего удовольствия.

Это было все, что у него нашлось сказать.

С той же жуткой медлительностью, с какой он вошел в камеру, он теперь покинул ее. Выйдя, достал из-за уха сигарету и закурил. Равнодушно взглянув на уборщика, он удалился к себе.

Ферсте собрал подметенный мусор на лопатку и бросил его в ящик, стоявший в углу коридора.

Пережитый ужас держал обоих узников в оцепенении еще немало времени после того, как они остались одни. Казалось, в теле Гефеля лишь понемногу начала снова обращаться кровь, и бесконечно приятно было ощущать, как страшная, леденящая душу мысль постепенно растворялась и исчезала. Только теперь Гефель снова почувствовал, что он дышит, и, как свежий воздух, облегченно впивал вонь камеры.

— Брат, — прошептал Кропинский, стоявший позади Гефеля.

Это простое слово нашло путь к сердцу Гефеля. Он не мог ответить, но благодарно протянул назад руку, которую поляк тихо пожал. Живое теплое чувство излучалось от одного к другому, и молчание их было значительнее всяких слов.

Около полудня Рейнебот через громкоговоритель приказал капо канцелярии явиться к нему. Комендант передал капо список.

— Поименованные соберутся завтра утром у второго щита. И пусть чисто вымоют ноги, понятно? Чтоб не говорили о нас, будто мы отпускаем людей домой загаженными.

«Отпускаем?»

За все эти годы не было случая, чтобы политического отпускали на волю. Возвратившись в канцелярию, капо принялся изучать список. Он содержал сорок шесть имен блоковых старост, капо и других лиц, исполнявших разные обязанности по управлению лагерем, все почтенные люди, многолетние заключенные. Капо нашел и свое имя, а также имя помощника лагерного старосты Прелля.

Тут что-то было неладно.

Капо пошел к Кремеру. Там же находился Прелль. Прочитав список, Кремер мрачно расхохотался.

— Отпускают? Сразу столько и притом перед самой эвакуацией? Это придуманная бандитами ловушка! — загремел он. — Не обошлось без дьявольского доноса!

— Я обязан выписать повестки для явки ко второму щиту. Что мне делать? — спросил капо.

У Прелля возникла догадка:

— Может, они хотят нас прикончить?

Он многозначительно посмотрел на Кремера. Тот не стал подтверждать, но у него была та же, мысль.

— Подождем! — принял он решение. — Ничего не предпринимай, пока не получишь от меня указания, — обратился он к капо. — Прочти имена, я хочу их записать.

Он начал писать, и рука его, несмотря на то что он был очень взволнован, не дрожала. Ему вдруг стало совершенно ясно, что этих сорок шесть человек хотят расстрелять. Но почему его самого нет в списке, хотя у высшего начальства он считается первым коноводом? Неужели эти сорок шесть человек — члены ИЛКа? Это должен знать Бохов, с ним и надо поговорить. Кремер пошел в барак к Бохову.

Было очень кстати, что дневальные с порожними чанами для еды уже направлялись на кухню. А от Рунки прятаться было незачем.