Ганс Шерфиг - Замок Фрюденхольм

Адвокат упорно ходил взад и вперед. Мартин Ольсен посмотрел на пол. Он был покрыт твердой корой застарелой грязи.

— Ты знал, что в тюрьме так скверно? — спросил он,

— Нет. Я не знал, что здесь такая грязь. Первый пункт реформы будет заключаться в том, чтобы ассигновать деньги на мыло.

— Этого недостаточно.

— Да, нужна еще соляная кислота, Взгляни на эту отвратительную раковину! Я пытался почистить ее щеткой для рук, но из этого ничего не вышло.

— А ты не думаешь, что и тюремная кормежка требует реформы?

— Это ты про кровяной пудинг с волосами? Ты мог бы его не есть. Не обязательно есть все подряд. Но вообще-то и черный гнилой картофель мне тоже не по вкусу.

— А почему здесь такая отвратительная еда? Что это, скупость или воровство? — спросил Мартин.

— Идиотство и бездарность. Можешь быть уверен, что это обходится невероятно дорого. Государство, несомненно, сэкономило бы большие деньги, если бы пищу поставлял какой-нибудь ресторан.

— По-твоему, в этом заложен какой-то смысл?

— Нет. Я не думаю, чтобы надутые тюремные чиновники вкладывали в это какой-то смысл.

— А может, еда подается так по-свински специально, чтобы унизить заключенных?

— Конечно, если людей кормить, как свиней, они, естественно, становятся животными. Эти отвратительные жестяные миски, поставленные одна на другую, причем содержимое одной выливается в другую, так, что каша на снятом молоке и коричневый соус смешиваются, придуманы, конечно, не для того, чтобы воспитывать культуру еды и человеческое достоинство.

— Ты был в армии? — спросил Мартин.

— Нет.

— Я был. В армии то же идиотство и унижение человеческого достоинства, как и в тюрьме. Солдат так же бесправен перед командиром, как заключенный перед тюремным служителем. Его унижают и оскорбляют тысячами способов, а он не имеет права ответить. Все построено так, чтобы заставить солдата пресмыкаться и лицемерить. Его существование будет более или менее сносным только тогда, когда он научится пожирать начальство глазами и полностью лишится своей индивидуальности.

— Правда, я не отбывал воинской повинности, — сказал Мадс Рам, — и не умею рассказывать солдатских историй. Но в юности я был секретарем в четырнадцатом отделе Военного министерства, так что я не совсем уж невежда в военном деле и видел немало высоких военных чинов. Они были очень шумны и хвастливы. Но это было в мирное время. После начала войны хвастливости у датских офицеров, наверно, поубавилось.

— А может быть, все это делается со смыслом? Может, буржуазное государство сознательно превращает людей в лицемеров?

— Не знаю, — задумчиво промолвил адвокат. — В течение моей короткой карьеры чиновника на государственной службе я не смог обнаружить в этом какого-либо смысла. Но, возможно, что ты прав. Возможно, что за всем этим скрываются некие хитрые капиталистические намерения. Ты ведь читал политические брошюры?

— Да, я прочитал всю политическую литературу, какую мог достать. — Мартин с грустью вспомнил о своей прекрасной коллекции политических брошюр, конфискованной полицией.

— Нет, я не служил в армии. И не бывал ранее в тюрьме, — сказал Мадс Рам, — Но я учился в школе. Так называемая высшая школа сознательно калечит человека. В гимназии методично воспитывают карьеристов, лицемеров, поощряют дурные склонности, нужные буржуазному государству.

— Я учился только в сельской школе, — ответил Мартин. — У нас был всего один учитель. Он очень набожный, но справедливый и хороший человек. Старик Тофте очень любит детей и многому нас научил. Высшей школы я не знаю.

— Высшая школа в первую очередь старается сделать человека уступчивым. Это то же, что военная муштра. Ты все же прав, когда говоришь, что в буржуазных учреждениях заложен некий смысл. Деморализующая система наказания в нашей стране — это адекватная форма выражения сущности разлагающегося современного буржуазного общества.

— Я не знаю, что такое «адекватная», — сказал Мартин Ольсен.

— Это такой юридический термин.

— Оскар Поульсен тоже очень любит иностранные слова. Он и сам-то не всегда их понимает.

— Мы страдаем приверженностью к иностранным словам. Поэтому-то нас так трудно понять простым людям.

— Так что ты хотел сказать словом «адекватная»?

— Я хотел только сказать, что грязная тюрьма, в которой мы сидим, — наглядная иллюстрация всего устройства нашего общества.

— Ну, я вижу, мы здесь не зря просидим, — заметил Мартин. — Независимо от того, как повернутся события.

— Конечно, тот факт, что мы получили возможность изучить это великолепное здание изнутри, не может не иметь значения для датских тюрем, — согласился Рам. — Я не знаю, сколько нас здесь, но наше пребывание приведет к таким изменениям, какие тюремному начальству и не снились. Будь уверен!

— Может, посидишь? — предложил Мартин, — Мне ведь тоже нужен моцион.

Рам сел на свою табуретку, а Мартин начал ходить по камере, шесть мелких шажков вперед, шесть назад.

— Да, — заговорил снова адвокат. — Вот мы сидим здесь! А ты мог бы быть толстым социал-демократом и благополучным профсоюзным бонзой. А я состоятельным адвокатом Верховного суда и получал бы жирные гонорары. Мы упустили свой шанс, товарищ!

Вот о чем беседовали в камере № 32, чтобы не говорить о себе. Оба узника жили в добром согласии на крошечной территории камеры и старались не действовать ДРУГ другу на нервы.

В камере была только одна откидная койка, убиравшаяся днем. Но им бросали на пол матрац, и они по очереди спали на полу.

После отбоя, когда в тюрьме все затихало, они могли слышать звуки, доносившиеся из города. Слышали бой часов на ратуше, свистки пароходов в гавани и шум поездов, отправлявшихся в широкий мир. Слышали они также гул моторов и вой истребителей. Слышали мирные звонки трамваев на Вигерслев Алле. Мадс Рам знал, что это десятый трамвай. Подумать только, до чего дошло, мечтаешь прокатиться на трамвае № 10! А раньше он на него и внимания не обращал.

По ночам они долго не могли заснуть из-за непрерывного лая и воя голодных полицейских собак, помещавшихся на территории тюрьмы. И к этим звукам они со временем привыкнут. Поймут, что собаки и полиция неотделимы друг от друга.

В камере было душно. Но неприятнее всего был запах, исходивший от четырехгранного ночного горшка.

Большой колокол прозвонил где-то в тишине тюрьмы. Значит, настало утро.

— Горшки и плевательницы! — крикнул надзиратель в камеру.

Оба заключенных камеры № 32 по очереди принимали участие в параде горшков, не забывая наблюдать все, что происходит вокруг. Затем совершался утренний туалет. Они умывались под тоненькой струйкой воды над осклизлой раковиной… Брились тупым бритвенным тюремным ножом, при помощи жесткого, не мылящегося мыла и кисточки из бумаги. Проделывали гимнастические упражнения, насколько позволяло место. Затем — завтрак, толстый кусок ржаного хлеба и эрзац чая в глиняных кружках.