Павел Шестаков - Взрыв

— Вы представительный, мужественный и все такое. Поедемте. А то сама я трушу. Можно сказать, что вы мой дядя я и вас совершенно случайно встретила в городе…

— Не нужно. Я знаком с вашим режиссером.

— Знакомы?!

— Мы живем в соседних номерах.

— Вот здорово! Ну какая я везучая!

— Как вас зовут, кстати?

— Дядюшка! Нехорошо! Нельзя забывать близких родственников. Неужели вы не помните маленькую Мариночку, которой показывали страшную козу? — произнесла она, а вернее, сыграла крошечную роль.

— Маленькая Мариночка очень выросла.

— Как летит время! Ай-я-яй! Она тоже забыла старого дядю.

— Меня зовут Владимир Сергеевич.

— Я очень рада.

И она шутливо присела, взявшись пальцами за край короткой юбки.

Они поехали троллейбусом, не переполненным в этот час, когда утренний «пик» уже миновал. У здания театра тоже наступило затишье. Работа сосредоточилась внутри, и лишь немногие любопытные прохожие останавливались, чтобы узнать, что за машины стоят на площади и почему протянулись от них в театр черные змеи электрокабелей.

Милиционер у входа сказал строго:

— Нельзя, товарищи. Кино снимают.

— А мы из киногруппы, — ответила Марина, но милиционер смотрел на Лаврентьева, и ему пришлось подтвердить:

— Да, девушка снимается в картине.

— Вот видите, — шепнула Марина, когда они вошли в фойе, — я же говорила, что без вас мне нельзя.

Но тут двери из зрительного зала распахнулись, и у Лаврентьева сжалось сердце: навстречу шли люди в мундирах с эсэсовскими «молниями» на воротниках. Люди эти были ряжеными, и он знал это, но на кратчайшее мгновение тень прошлого упала на него, и пахнуло холодом.

— Что с вами? — спросила Марина.

— Ничего.

— Вы куда-то уходите. В себя. Как тогда, в самолете…

— Ничего, — повторил он.

Он уже увидел Сергея Константиновича, окончательно пришедшего в себя и с удовлетворением говорившего Генриху:

— По-моему, третий дубль получился.

— Экран покажет, — отвечал Генрих в своей манере, но заметно было, что он согласен с режиссером.

— А… И вы к нам? — ничуть не удивился Сергей Константинович появлению Лаврентьева. — Прошу в наш вертеп.

Он протянул Лаврентьеву руку, а Марину просто не заметил, полагая, что она в театре с самого утра.

— Кажется, я опоздал?

— Ерунда. Ничего не потеряли. Суета сует, как и всегда в первый день. Впрочем, в остальные тоже.

— Сейчас перерыв?

— Да, и довольно продолжительный. А вечером режимная съемка, ограниченная вечерним и ранним рассветным временем. Закатные краски нужны.

Лаврентьев не знал, что такое режимная съемка, то есть съемка, ограниченная вечерним и ранним рассветным временем, но он хорошо помнил, что в тот вечер никаких красок не было. Кончался обычный день поздней осени, которая на юге так долго и неохотно переходит в неустойчивую зиму. Слякоть присушило легким морозцем, но небо хмурилось с самого утра, солнце не показывалось уже с неделю, и все в городе казалось серым, обесцвеченным: и грязные улицы, и уже голые деревья, и море, сливавшееся на необычно близком горизонте с низкими темными тучами, и даже серо-зеленые солдатские шинели казались больше серыми, чем зелеными.

— Вы делаете цветную картину? — спросил он.

— Сразу заметно, что вы редко бываете в кино. Сейчас практически все картины цветные. Обыватель обожает слово «цветной»… А кино, увы, искусство массовое. Вот и стараемся. Экран пошире, цвета побольше.

— Я думал, это достижения.

— Черта с два, — засмеялся Генрих. — Если хотите знать, не было и нет ничего лучше черно-белого кино на обычном экране.

Лаврентьев подумал.

— Не знаю, боюсь обобщать… Но что касается вашей картины, то в самом деле… Наверно, ее стоило снимать в чем-то похожей на фильмы, что шли тогда. Тем более, «то дело происходило глубокой осенью.

— Вот видишь, — повернувшись к Генриху и загораясь каким-то давним спором, сказал режиссер. — Обыкновенный нормальный умный человек понимает то, что не доходит до этих… — Он махнул рукой куда-то в сторону. — Да что мы можем сделать! Мы же производственники наполовину. Кинорежиссер не художник. Наша продукция затыкает дырки в бюджете. Прокат, план, касса… О чем говорить! Пойдемте лучше обедать. Надеюсь, вы с нами?

Не ожидавший приглашения, Лаврентьев развел руками:

— Спасибо, но…

— Пойдемте, пойдемте. Нам нужен такой человек, как вы. Вы как-то все умеете понять. Может быть, мы именно для вас делаем эту картину.

«Нет, не для меня».

— Хорошо, — сказал он, — обедать так обедать.

— Вот и отлично. Марина! — заметил наконец режиссер молодую актрису. — А вы? Надеюсь, вы не на диете, как Наташа?

— Нет, я не на диете.

— Тогда по машинам. У нас «Волга» и «рафик». Вас прошу со мной, — взял он за локоть Лаврентьева.

В нагревшейся на солнце «Волге» было душно, и все принялись сразу опускать стекла.

— Взрыв, конечно, придется делать на макете, — объяснял Сергей Константинович, обернувшись к Лаврентьеву. — Я вижу полную черную бархатную тьму — и вдруг яркая вспышка, высвечивающая контур здания. Как солнечное затмение: темный шар, окруженный льющимся пламенем и какими-то протуберанцами или как там их… Но вы понимаете?

— Театр был взорван не ночью.

— Не ночью? — удивился режиссер. — А представление?…

— Представления должны были заканчиваться до наступления темноты. В целях предосторожности.

— Это точно?

— Да, — кивнул Лаврентьев.

— Жаль, — огорчился Сергей Константинович. — Согласитесь, ночной взрыв больше впечатляет. Оранжевое пламя, на миг очертившее здание, вырвавшее его из мрака… Причем в полной тишине.

— В тишине?

— Да, конечно. Зачем бутафорский грохот? Полная тишина несколько секунд, оглушающая тишина, а потом крики, может быть, музыка, но сам взрыв в оглушающей тишине.

Лаврентьев знал: над театром не взметнулись оранжевые протуберанцы и не очертило контур яркое пламя. Огонь бушевал внутри, а потом в разбитые окна потянуло черным дымом, и дым окутал серое здание, размывая его очертания в предвечерней туманной мгле. Но грохота и он не запомнил. Может быть, его приглушили толстые стены, а может быть, сказалось нервное напряжение, притупился слух… и заглушило другое — Шумова, как и Константина, больше нет…

Они познакомились, когда Шумов вернулся из гестапо в шинели, накинутой на раненое плечо.

Максим ужинал, рядом с ним сидел высокий парень с таким же упрямым, как у отца, горбоносым лицом, но и непохожий на него, вернее, похожий на прежнего, молодого Максима, еще не приземленного жизнью, и смотревший не хмуро и подозрительно, как смотрел теперь на людей Пряхин-старший, а открыто и смело.

— Сын, — сказал Максим коротко.

— Вижу, — так же коротко ответил Шумов, осторожно расстегивая шинель.