Павел Шестаков - Взрыв

— Руки марать не хотят? — спросил Моргунов.

— Нет, это сложнее… Помните, у Шолохова казнь подтелковцев? Григорий отказывается расстреливать, а Митька Коршунов идет охотно. Давай, говорит, пальну. Помните? А у нас ситуация совершенно иная, противоположная, если хотите. Необходимость возмездия ясна всем, но враг обезоружен и связан. Да, связан! Я так это вижу. Он привязан к стулу и сидит, обезумевший от ужаса, ожидая своей участи. Он уже не страшен, а просто отвратителен. И среди тех, кто осудил его, нет ни сочувствующих, ни палачей по призванию. Я хочу показать естественное отвращение к кровопролитию в людях, которых вынудили убивать.

— Правильно, — сказал Моргунов.

— Спасибо. Мне особенно важно услышать это от вас. Ведь, в сущности, именно вы имели больше всех оснований убить предателя, погубившего Лену!

— Имел, — кивнул Моргунов, нахмурившись.

— И может быть…

Саша заерзал на своем стуле. После того как Сергей Константинович окончательно отвел Моргунова, посчитав личностью недостаточно яркой по сравнению с другими подпольщиками, и было решено в сценарий его не включать, автор о последующих беседах с Михаилом Васильевичем информировал режиссера схематично, в том числе и о личном его участии в казни Тюрина. Сценарий уже находился в высоких утверждающих инстанциях, сам Моргунов по-прежнему упорствовал, не соглашаясь фигурировать в сценарии, так что высказанное в общей форме признание, по мнению автора, мало что добавляло по существу дела, и он не придал словам Моргунова решающего значения.

— …принимали кое-какое участие?

— Убил его не я, — ответил Михаил Васильевич.

Автор вздохнул облегченно.

— Кто же по сценарию приводит приговор в исполнение? — поинтересовался Лаврентьев.

— Они бросают жребий. В шапке. Я хочу крупно снять руки, достающие бумажки, на одной из которых написано: «Смерть». Потом все, кроме вытянувшего жребий, выходят, оставляя его наедине с предателем. Соседняя комната. Лица людей, ожидающих выстрела. Каждый по-своему, в своем характере. Кто-то смотрит в окно, кто-то расстегивает и застегивает пуговицу на стеганке. В лицах нет торжества. Только суровость. Они знают, что никогда не вспомнят этот час с радостью или улыбкой. Выстрел за дверью. И человек с пистолетом на пороге. Ну как?

— Вы правильно это задумали, — сказал Моргунов.

— Да? Я очень рад. Только меня смущает выстрел. Шум, который может привлечь внимание. Все-таки это подполье. Скорее, предателя прикончили иначе. Ударом ножа или даже повесили…

— Нет.

— Его застрелили?

— Да.

— Очень хорошо. Наверно, Пряхин, если не вы. Он наиболее горячий, решительный. Таким людям и жребий трудный выпадает.

— Нет, не Костя застрелил.

— Так вы знаете кто?

«Неужели расскажет?» — думал Лаврентьев.

А Моргунов колебался. Люди, с которыми он сейчас говорил, вызывали доверие. И режиссер — человек серьезный, видно, не только легкими связями с актрисами занят, да и фифа оказалась не такой пустоголовой, как показалось с первого взгляда… Конечно, они должны знать больше. Но не личную его неудачливую правду, а правду, исторически достоверную. Моргунов много раз слышал, что искусство основывается не на правде факта, а на типичности, обобщении. Но, с другой стороны, без факта что обобщишь? И он решил сделать шаг навстречу.

— Я говорил Саше, что не так уж много знаю. Но, насколько мне известно… вернее, насколько я понимаю, застрелил его наш человек, который работал в гестапо.

Лаврентьев налил минеральной воды в фужер и выпил. Режиссер смотрел на Моргунова, как дед-мороз, готовый вытащить из мешка удивительную игрушку.

— И вы знали этого человека?

— Нет, что вы! Это же высшая конспирация.

— И никогда не видели его?

Моргунов медленно и неопределенно повел головой. Лаврентьев смотрел в полупустой в это время дня ресторанный зал, поглаживая пальцами поверхность холодного бокала.

— Ну, тогда вас ждет сюрприз! — объявил режиссер.

— Сюрприз?

— Именно. И я думаю, замечательный. Я познакомлю вас с этим человеком! — воскликнул Сергей Константинович.

Триумф был полным. Все уставились на режиссера, широко открыв глаза, не замечая полнейшей растерянности Моргунова. Лаврентьев налил в бокал еще немного нарзана.

— Этот человек здесь, в городе. Он был у меня. Его судьба сложилась тяжело, — оживленно продолжал Сергей Константинович. — Он был репрессирован, пострадал, теперь оправдав и, услышав о нашей картине, приехал сюда. Я, признаться, не сразу поверил ему, но теперь, когда вы, Михаил Васильевич, сможете с ним встретиться и поговорить, вспомнить… Это великолепно! Нам повезло. Да и вам наверняка небезынтересно повидать засекреченного соратника. Рад доставить вам это удовольствие! — заключил режиссер, не обращая внимания на то, что Моргунов не проявляет ни малейшей радости.

— Спасибо. Неожиданная новость, — сказал он скупо.

— Его фамилия Огородников.

Как и Лаврентьеву, Моргунову фамилия ничего не прояснила.

— Не слыхал, но ведь он не мог служить в гестапо под собственной фамилией.

— Логично.

Трудное положение было у Моргунова. Встреча с Огородниковым ставила его перед выбором — или подробно, не щадя себя, рассказать обо всем, начиная с оказавшейся губительной идеи купить Лене туфли на толкучке и кончая схваткой в подвале, в огне начинающегося пожара, или просить Огородникова смолчать, скрыть то, что ему известно, а это тоже был нелегкий и унизительный вариант.

— Не ожидал я, не ожидал, — произнес он растерянно.

«Он, конечно, тоже не ожидает», — подумал Лаврентьев.

Зато режиссер был полон решимости осуществить свой замысел в ближайшее время.

— Не будем затягивать вашу встречу. Правда, сегодня у нас режимная съемка. Я буду занят, но завтра обязательно. Договорились?

Что было ответить Моргунову?

— Завтра так завтра, — сказал он, не видя особых преимуществ в отсрочке на один-два дня.

— Вот и прекрасно. Я свяжусь с Огородниковым.

И Сергей Константинович с удовольствием занялся остывшей уже солянкой, которую давно принес симпатизирующий им Валера.

Принялись за еду и остальные, разом вспомнив, что проголодались, за столом после оживленного разговора наступило короткое затишье, и в этом затишье Моргунов, нехотя отламывая маленькие кусочки хлеба и отправляя их в рот, вспоминал большую площадь, где некогда развевались праздничные флаги, а с приходом немцев утвердилась стихия полузаконной коммерции, расположился толкучий рынок.

Здесь действительно толкались, и они с Леной проталкивались через толпу, где почти не видно было взрослых мужчин, а преобладали женщины, закутанные в темные платки, бородатые старики, юркие подростки в отцовской, не по росту, одежде и было много инвалидов, выставляющих на всеобщий показ свои увечья. А над толпой маячили длинные штыки русских трехлинейных винтовок, которыми были вооружены присматривающие за порядком полицаи.