Павел Шестаков - Взрыв

— Давно ждете, Петр Петрович?

— Ничего, ничего, не беспокойтесь. Мне спешить некуда. Я посидел немножко, очень удобно тут в гостинице и красиво…

Моргунов и Лаврентьев переглянулись.

В соседний номер вошло несколько человек.

— Что ж… Пойдемте знакомиться? — предложил Лаврентьев. — И, как договорились, не мешайте ему.

Моргунов наклонил голову…

У Сергея Константиновича было полно народу. Кроме знакомых — Генриха, Федора, автора Саши и Светланы, — зашли и актеры, даже Марина забежала взглянуть на «живого гестаповца».

— Михаил Васильевич! Добро пожаловать! — воскликнул режиссер.

Впрочем, несмотря на оживление, Сергей Константинович смутно представлял, как повести эту не предусмотренную его непосредственными обязанностями встречу, и искал глазами незаменимую в таких случаях Светлану.

Светлана поняла шефа и выступила вперед.

— Пожалуйста, товарищи, проходите! Надеюсь, Петр Петрович простит нам внеплановую, так сказать, неожиданность. Но она, конечно, порадует его. Петр Петрович! Мы хотим познакомить вас с человеком… Впрочем, познакомить — это не то слово… Уверена, что вам будет приятно встретиться с соратником по оружию.

Маленький человечек оторопело замер. У него сдавило горло, и он не мог ни слова сказать, ни сдвинуться с места. Режиссеру пришлось взять его за локоть:

— Петр Петрович! Перед вами Михаил Васильевич Моргунов…

Сергей Константинович слегка подтолкнул Огородникова навстречу вошедшим.

Моргунов с удивлением смотрел на щуплого старичка, он совсем иначе представлял себе наглого самозванца, однако Огородников не замечал его удивления, опустив голову, он покорно шагнул к Лаврентьеву.

— Нет, нет, Петр Петрович! Вы ошиблись. Это не Михаил Васильевич, это Владимир Сергеевич, милейший человек, наш сосед, мы все его любим, но он, увы, к вашему боевому прошлому никакого отношения не имеет.

— Как? — не понял Петер Шуман, бывший переводчик из гестапо.

— С Михаилом Васильевичем познакомьтесь, пожалуйста, — с некоторой досадой пояснил режиссер, подумав про себя: «А папаша-то в глубоком маразме, кажется».

Лаврентьев отступил к окну. Это было естественно для постороннего человека, не желающего мешать боевым соратникам, но на самом деле он вовсе не демонстрировал деликатность, ему нужно было набрать воздуха, отвернуться, прийти в себя от встречи, осознать вытекающие из нее последствия.

А Моргунов тем временем, вобрав в свою большую ладонь хрупкую ладошку Огородникова, осторожно держал ее, не понимая, с кем все-таки имеет дело.

— Садитесь, садитесь, — приглашала Светлана.

Высвободив руку, Огородников-Шуман отвернулся от Моргунова, ни внешность, ни имя которого ничего ему не сказали, и вновь посмотрел на Лаврентьева. Почти бессознательно он подошел к нему и поклонился:

— Огородников Петр Петрович… А вас, простите, как?

— Лаврентьев.

У Огородникова в голове немного прояснилось: «Что это меня?… Черт попутал? От волнения мерещится. Русский же он, русский… Сосед, сказали…»

— Очень приятно. Вы сосед, значит?

— Сосед.

— Очень рад.

— Петр Петрович, — снова взял его за локоть режиссер, — я вас с актерами познакомить хочу.

— Очень приятно.

Лаврентьев приоткрыл дверь и вышел в лоджию. Внизу как ни в чем не бывало шли люди, катились троллейбусы.

Неожиданно рядом он услыхал нечто похожее на всхлипывание. Это выскочившая в лоджию Марина, склонившись над перилами, всеми силами старалась подавить неудержимый смех.

— Что с вами?

— Ну какой же это гестаповец?

И она расхохоталась до слез, с трудом выговаривая сквозь смех:

— Он же… ха-ха-ха… божий од-дуванчик…

Ну что он мог сказать этой девушке, которая умела так заразительно хохотать, которая никогда не знала страха смерти, ужаса перед злодейством, видела всего лишь одного искалеченного человека, да и то в автомобильной катастрофе, и представляла гестаповцев лишь по кинофильмам! А разве покажешь в кино тот же газовый автомобиль, душегубку (слово-то какое емкое, выстраданное!), где люди, прежде чем умереть, покрывали железный пол рвотой и испражнениями, а другие люда вытаскивали их и делили вещи, которые приходилось подолгу отмывать. Нет, они не считали эту работу приятной и писали даже рапорты по начальству, требуя… брезентовые рукавицы, чтобы лучше работать. Но разве поверишь, глядя на морщинистые, стариковские руки, что они орудовали в этих рукавицах! И все-таки нужно было пробиться сквозь этот здоровый понятный смех. Ведь эта девушка, не пережившая трагедии, собирается воспроизвести ее для миллионов людей, и он не имеет права поддерживать ее благодушное неведение.

— Вы хорошая девушка, Марина, — сказал Лаврентьев серьезно.

Таких слов она не ожидала и перестала смеяться.

— Хорошему человеку трудно представить себе нечто скверное. Может быть, потому зло и существует, что мы всегда опаздываем вступать в борьбу. Нам требуется время осознать, поверить…

Он вспомнил, как вошел в здание полевого гестапо, зная все и не представляя того, что его ждет.

— Неужели вы хотите сказать, что этот человек…

Марине было трудно подобрать нужные слова, и Лаврентьев лишь наклонил голову в ответ.

— Он… настоящий?…

— Да.

— Вот такой?!

— Он не всегда был такой.

— Откуда вы знаете? — спросила она резко. — Вы же не разыгрываете меня?

— Нет, к сожалению.

— Значит, знаете?

— Знаю.

— Его, именно его знаете?

Когда она волновалась, голос ее звучал особенно глубоко и выразительно. «Если ей повезет в кино, когда-нибудь этот голос станет очень известным», — мелькнуло у Лаврентьева.

— Ну, конечно же, вы его знаете, — продолжала Марина, не дождавшись ответа. — И он вас узнал. Он же пошел прямо к вам, а вы…

— Я сказал, что он ошибся.

— Нет, вы так не говорили. Вы сделали так, чтобы он… чтобы он подумал, что вы — это не вы.

— Предположим.

— Но почему? Если это военная тайна… Военная тайна, да?

«Военная тайна? Нет, конечно, не в том смысле, какой вкладывает в эти слова она, но это тайна войны, одна из тысяч оставшихся неизвестными трагедий…»

— Пойдемте лучше послушаем, что он говорит.

— Пойдемте, — сразу согласилась она.

…Огородников между тем успокоился. Он обладал замечательной способностью быстро успокаиваться и находить свое место в любой обстановке; причем в отличие от Лаврентьева его успокоенность была самой полной, отнюдь не внешней. Он не выглядел спокойным, а был им, точнее, становился, быстро осваивая новое для себя положение вещей. И хотя жизненные ситуации, в которые он попадал, часто менялись, Огородников умел органично и своевременно к ним приспосабливаться без малейшей внутренней борьбы и сомнений.