Юрий Тарский - Испытание огнем

— Близко?

Федосов показал на треугольную тучу, вылезавшую из-за горизонта навстречу лодке.

— Теперь близко. Идет шторм. Эта тучка и несет его на своей хребтине.

— Потому и затишье?

— Да. Перед циклоном ветер здесь всегда стихает.

— Зато потом разгуляется похлестче вашей черноморской боры, — добавил штурман, укладывая в коробку секстан, которым только что целился в звезды. — Сменяй-ка меня, брат, пока не загремело.

Карпухин принял у штурмана вахту, и тот после доклада командиру спустился вниз.

Туча быстро приближалась. Все молча глядели на море. Тишина угнетала. Но вот почти неподвижную воду подернула рябь. Ровная линия горизонта изломалась. Потянуло холодом. Тучи заслонили луну. Ветер нарастал с каждой минутой, и через четверть часа легкий бриз превратился в ураган. Вокруг подводной лодки заплясали черные лохматые волны. Они с яростным шипеньем обрушивались на борта, креня корабль то вправо, то влево.

Размахи качки были так велики, что Карпухину казалось: вытяни руку — и она коснется воды, ярко-зеленой или кроваво-красной от света ходовых огней. Вой ветра и грохот океана, сплетаясь, глушили все звуки.

Федосов стоял под козырьком ограждения рубки, широко расставив ноги и прочно обхватив руками компасную тумбу. Коренастый, плечистый, он будто врос в палубу. По лицу его, иссеченному ветром, блуждала задумчивая улыбка. Замполит Семин напряженно глядел в прямоугольное оконце. За стеклом бурлили водовороты; белая пена временами скрывала всю носовую надстройку. Преодолевая вой ветра, Семин крикнул в ухо Федосову:

— О чем задумался, командир?

Федосов вынул изо рта изжеванную погасшую папиросу, повертел перед глазами и швырнул за борт.

— О шторме думаю. Без пользы пропадает этакая силища. Турбины бы ей вертеть!

— Не опоздаем? Может, увеличим ход? — снова крикнул Семин.

Федосов отрицательно помотал головой.

— Не должны. Если и дальше пойдем этим ходом, выйдем в точку около часу ночи. Четыре часа имеем в запасе. В общем времени хватит.

…Но времени не хватило! Случилось одно из непредвиденных, досадных происшествий, без которых и нужно бы, да не всегда возможно обойтись в морской службе. Волна, сорвав крепления, смыла за борт аварийно-сигнальный буй. Размотав трехсотметровый трос, буй поплавком прыгал за кормой, ежеминутно угрожая попасть под винты.

Федосов клял себя, что не послушался совета Семина. Дай он больший ход, лодка была бы уже вблизи точки залпа, и оставалось бы время для возни с буем. Но что толку в упреках, когда надо действовать!

Первым побуждением Федосова было застопорить двигатели и вызвать несколько человек на палубу для подъема буя. Однако он сразу же отказался от этой мысли. Лишаясь хода, лодка лишалась и управления, любая крупная волна развернула бы ее лагом, а тогда… Что могло произойти тогда, Федосов знал прекрасно: недаром получал пятерки на занятиях по остойчивости и непотопляемости корабля.

“Обрубить буй — и дело с концом! Тогда учение не провалим, успеем выпустить ракеты, — подумал он. — А что? Объясню: дескать, не хотел рисковать людьми, кораблем. Кто осудит?…” Но доводы эти почему-то не убеждали. “А как быть с твоим же собственным девизом: в мирные дни обучать людей тому, что нужно на войне?!. И потом буй — это деньги, большие государственные деньги…” Федосов огорченно рубанул кулаком воздух. “Нет, видно, никуда не денешься: придется поднимать окаянный буй!”

— Надо поднимать его поживей, иначе нельзя, — произнес замполит, словно отгадав мысли командира.

Федосов показал на кормовую надстройку.

— Видишь, что делается?

— Вижу. Так у нас моряки добрые, не подведут. Пускай силы проверят… Сколько человек вызовешь? — спросил он, очевидно считая вопрос решенным.

Командир ответил не сразу.

— Четырех хватит, иначе будут мешать друг другу. Я разверну корабль носом на волну и постараюсь удерживать его машинами в таком положении.

Лодка упорно пробиралась среди громоздящихся друг на друга валов. Ее жестоко швыряло из стороны в сторону. Она то ныряла, сшибая гребни волн, то вдруг замирала на месте, столкнувшись с непреодолимой стеной воды, то стремительно мчалась вверх, дрожа всем корпусом.

Карпухин промок до нитки. Исхлестанное брызгами лицо горело, глаза покраснели и слезились. А ветер все неистовствовал во тьме, и Карпухину временами казалось, будто весь мир затопила черная пучина. Краем уха он слышал разговор командира с Семиным, слышал приказ вызвать на мостик матросов и боцмана.

Боцман и трое матросов, назначенных работать с буем, поднялись на мостик. Они были похожи на древних рыцарей в своих распираемых воздухом спасательных жилетах. Федосов сам инструктировал их. Он кричал, но шум океана заставлял по нескольку раз повторять каждую фразу.

— Работа опасная, — сказал он в заключение, — кто в себе не уверен — заменим.

Все промолчали.

— Коли так, приступайте!

Карпухину стало не по себе. Как же в таком деле он оказывается в стороне? Еще подумают, что он трусит.

— Разрешите? — обратился он к командиру. — Позвольте и мне с ними.

Федосов пожевал губами, вытянул из кармана носовой платок, принялся сосредоточенно вытирать руки. Карпухин затаил дыхание. Он не видел вокруг себя ничего — только испытующие глаза командира.

— Хорошо, пойдете старшим. Боцман останется здесь.

Покуда лейтенант облачался в спасательный жилет, матросы спустились в ограждение рубки. Командир разрешил им курить. Неяркий огонек на миг осветил лица моряков и погас, задутый ветром. Они стояли на трапе, круто спускавшемся в темноту, и Ткачу представлялось, что трап уходит прямо в море.

Стоявший рядом с ним Буров после третьей попытки зажечь спичку с проклятием выплюнул измочаленную папиросу.

— Ты чего? — наклонился к нему Ткач.

— Ветер, будь он неладен! Не прикурить…

Ткач обхватил его за плечи, прокричал в самое ухо:

— А ты говоришь: нет романтики. Вот она, гляди, экая силища!

Послышался голос Карпухина: “Спускайтесь, товарищи!” — и сразу стало не до разговоров.

Карпухин выглядывал в приотворенную дверцу ограждения рубки, выжидая момент, когда можно будет выскочить на палубу. Надстройку заливало; конца ее не было видно — он терялся где-то в темноте, сливаясь с морем. Кормовой отличительный огонь бледным полукружием улегся на палубе за рубкой. За ним была плотная черная стена ночи. Лодка вздрагивала и стонала, словно жаловалась на разъяренное море.

“И чего мешкаю!” — обругал себя Карпухин. В эту минуту узкий прожекторный луч с мостика заплясал на палубе. Сердце у Карпухина сжалось на миг, дыхание перехватило. Но он пересилил себя, выкрикнул:

— Пошли! — и, протиснувшись в узкую дверцу, бросился вперед, к серебряной струне леера.