Олег Курылев - Суд над победителем

— В тот момент я опасался другого разоблачения — со стороны немцев. Во-первых, я был в розыске как сбежавший военнопленный; во-вторых, имя фон Плауена слишком приметно, и Генриха XXVI искали многочисленные родственники, о чем косвенно свидетельствует факт обнаружения меня даже в шведском лагере для интернированных.

Генеральный атторней сделал какие-то пометки в своем блокноте, после чего обратился к судьям:

— С разрешения Высокого суда я продолжу допрос обвиняемого несколько позже, но, прежде чем передать слово адвокату Скерриту, прошу мистера Шеллена ответить на последний вопрос: если бы вам не грозило разоблачение со стороны родственников дома Реусс, другими словами, если бы ваши документы были попроще — какой-нибудь Ганс Швейк, — остались бы вы в городе Хемнице до конца войны, продолжая помогать немцам в его защите?

Алекс не знал что ответить. Он сам не раз думал над этим и так и не пришел ни к какому ответу.

— Не могу сказать наверное… скорее всего — да.

Когда Алекс сел, Скеррит подошел к нему и негромко сказал:

— Неплохо, только не надо больше про Бога и про ангелов, Шеллен, умоляю вас. Я знаю, что вы неверующий, но не забывайте, что ваша главная поддержка исходит от церкви.

— Больше не буду.

— А вообще, неплохо.

После небольшого перерыва слово для допроса обвиняемого было предоставлено адвокату Скерриту. Лорд Баксфилд, как и предупреждал Скеррит, к тому времени тихо дремал с полуприкрытыми глазами, так что адвокат, дабы не тревожить «его честь», при необходимости обращался к «милорду» Гармону.

Вопросы Скеррита касались жизни Алекса Шеллена до войны, его службы в РАФ, ранения, работы в Хай-Уайкомбе, возвращения в практическую авиацию, плена и дальнейших событий.

— Скажите, когда ночью 14 февраля вы пытались вернуться к своим на вражеском истребителе (а этот факт подтвержден материалами следствия), что вам помешало?

— Только то, что у меня закончилось горючее.

— А если бы ваши баки были полны?

— Я улетел бы во Францию.

— Вы в этом твердо уверены?

— Конечно. Единственным моим желанием тогда было вернуться к своим.

Файф поднял руку, прося разрешения на реплику.

— Получается, что поворотным моментом в вашей судьбе стала пара сотен галлонов бензина, которого не было? Вы с этим согласны?

— Да, получается так.

— А теперь, — снова продолжил Скеррит, — давайте затронем самый неприятный момент во всей этой истории. Я говорю о гибели восьми наших летчиков 20 марта. Кто-то из зала выкрикнул, что их подло убили. Что вы, мистер Шеллен, могли бы ответить на это?

— Вы насчет убийства? Но убивать прилетели они, — Алекс впервые открыто и твердо посмотрел в обращенные к нему лица партера. — И все же они погибли в бою, а вовсе не были подло убиты. В нечестном бою? Согласен, но в нечестном с обеих сторон. Я — их товарищ — выдал секретный план врагу и помог ему извлечь из этого наибольшую выгоду. Но и они прилетели под покровом ночи, запутывая по пути следы, словно лисы, чтобы напасть внезапно. Напасть не на самого врага, а на жен, матерей и детей врага. Я сам участвовал в нескольких таких налетах и отношу все сказанное и к себе тоже. Мне могут возразить, мол, это практиковалось уже не первый год и должно бы у тех же немцев войти в привычку. А я не согласен. Это как преступность на улицах. Людей грабят и убивают веками, но мы же никогда не станем считать такое положение вещей нормой.

А теперь, господа журналисты, — Алекс посмотрел на противоположный от себя балкон, — прошу вас кое-что записать в ваших блокнотах. Итак, 20 марта атака шестисот пятидесяти ночных бомбардировщиков британских ВВС была сорвана в результате уничтожения четырех маркировщиков «Москито» из шести. Погибли все члены экипажей: четыре пилота и четыре бомбардира. А 27 марта, — Алекс повысил голос, — атака четырехсот двадцати бомбардировщиков удалась, но при этом огнем зениток и истребителей было сбито пять «Ланкастеров», и из всех экипажей спасся только один человек. В городе погибло, как я уже говорил, от десяти до двадцати пяти тысяч жителей (впрочем, вам это неинтересно), атакующие же потеряли тридцать четыре летчика. Сопоставьте цифры потерь РАФ: восемь — 20 марта и тридцать четыре — 27-го. А теперь я задам вам вопрос: что было бы 20 марта, если бы 14 февраля у некоего Алекса Шеллена в баках угнанного им «Фокке-Вульфа» нашлось двести галлонов бензина? Скорее всего с Хемницем произошло бы то же, что реально случилось с ним неделей спустя. И у вас нет никаких оснований полагать, что ПВО города не сбили бы в тот день те же пять «Ланкастеров», а может, и больше. И вместо восьми человек потери РАФ в тот день составили бы около сорока. Что же получается? 20 марта я своими действиями уменьшил потери британских ВВС в пять раз! И если бы сэр Харрис, которого вся Германия называет не иначе как «мясником», после той неудачи отказался от своей навязчивой идеи покарать Хемниц, на этом все бы и закончилось. Восемь погибших британцев вместо сорока двух в сумме. Так кому предъявлять счета за ваших мужей и сыновей? Мне или Харрису?

В зале поднялся шум. Некоторые не поняли, что, собственно, хотел доказать Алекс, запутавшись в цифрах и собственных эмоциях, другие им разъясняли. Оживились и чинно сидевшие до той поры присяжные. Стенографисты сверяли свои записи друг у друга — нет ли неточностей.

— Так, может, ему еще и орден дать! — крикнул кто-то из публики зычным командирским голосом.

Из-за своего стола поднялся Джон Скеррит.

— Мой подзащитный совершенно прав, — сказал он спокойно, и шум несколько утих. — Сорванная в самом начале атака стоит нашим экипажам гораздо меньшей крови, чем та, которая удалась. Вспомните так называемую битву за Нюрнберг, когда из семисот девяноста бомбардировщиков мы за полчаса штурма потеряли девяносто семь! Отсюда вывод, джентльмены присяжные и милорды Высокого суда: спасая от убийства жителей Хемница, Алекс Шеллен спасал попутно и два-три десятка наших летчиков. Просто кое-кому после этого пора было бы уже остановиться.

Поскольку традиция англосаксонского уголовного процесса не отделяет судебное следствие от прений сторон, спор между защитой и обвинением перемежался допросом свидетелей. Максвелл Файф испросил разрешения суда допросить первого из них.

Это был свидетель обвинения Энтони Осмерт, чья фамилия была записана на обратной стороне обвинительного акта, так что Алекс был готов к его появлению. Осмерт предстал перед публикой в не совсем новом клетчатом пиджаке с лицом человека, хорошо оттянувшегося после долгих месяцев плена в пабах лондонских окраин. При этом выглядел он вполне уверенно, очень довольный вниманием к собственной персоне и тем, что ему представилась возможность участия в громком процессе. На Алекса он сперва взглянул с выражением полного безразличия, затем с некоторым любопытством принялся его рассматривать и, наконец, ухмыльнувшись, подмигнул словно старому знакомому.