Владимир Рыбин - Непобежденные

Показалось, что только закрыл глаза, как его дернули за ногу.

— Подъем!

Засобирался, заторопился выскочить из блиндажа не позднее других. Было все так же темно. Далеко мельтешили ракеты, но свет их доходил как-то странно: вроде бы подсвечивал, а ничего не было видно.

В глазах все качалось, — от бессонницы что ли? Но капитан Еремин стоял перед ними твердо, и в голосе его не чувствовалось никакой усталости.

— Немцы днем наступают, а ночью что делают? Правильно, спят ночью немцы, отдыхают, видите ли. Так вот нам приказано не дать им сегодня спать. Чтоб завтра не больно наступали. Спектакль надо устроить такой, чтобы врагу, по меньшей мере, на сутки переживаний хватило. Задача ясна?… Ну, и само собой — достать языка.

Тут же командир распределил роли. Кольцову досталась, как он рассудил, роль статиста прикрывать основную группу, пока она будет разделываться с немцами в их окопах.

— С винтарем разве прикроешь? — сказал Кольцов, все еще надеясь, что его возьмут в основную группу. — Пулемет нужен.

— Держи. — Еремин кинул ему свой автомат, вынул из-за пазухи, подал теплый диск, тяжелый, полный на вес. Отыскал глазами невысокую фигуру Клавки, кивнул небрежно: Будешь с ним.

Девушка дернулась, видно, намереваясь возразить, но промолчала. И Кольцов, собиравшийся высказаться насчет того, что уже заглядывал в глаза смерти и что ему такое распределение ролей отнюдь не по душе, сумел удержать язык за зубами. А через минуту и сам рассудил: в разведке он еще никто и должен смотреть в рот даже этой соплюшке Клавке.

Неслышно они бежали друг за другом по ночной нейтралке, замирали при всплесках ракет, оглядываясь, ориентируясь на знакомой местности. И все думалось Кольцову, что вылазка эта чересчур скоропалительна: поднялись, побежали, не рассчитав все заранее. Не знал он, что весь вчерашний день разведчики не только прикрывали КП батальона, но также вели наблюдение за противником, что этой ночью, пока он спал на нарах в теплом блиндаже, капитан Еремин выкладывал комбату план подготовленной операции.

— Батальон не только понес тяжелые потери, но эти непрерывные бои вконец вымотали тех, кто остался в строю, — говорил Еремин. — Надо дать людям отдохнуть. Поэтому я прошу разрешить сегодня ночью послать в тыл врага группу разведчиков. Пошумим, попугаем. А бойцы тем временем отдохнут…

— И язык нужен, — оживился комбат.

— Едва ли немцы будут рыть свои блиндажи, всего скорей они займут наши. А наши мы знаем. Я думаю, лучше всего накрыть блиндажи роты связи и перевязочного пункта. Тот скат нами не простреливается, и немцы должны чувствовать себя там в большей безопасности. Да и подходы там хорошие…

Передний край немцев прошли незамеченными. Это никого не удивило: противник в наступлении, сплошной линии траншей и минных полей нет. Ракеты взлетали теперь позади, но отдаленного света их хватало и здесь, чтобы оглядеться. На развилке дорог решили устроить засаду, взять языка, а уж потом пройтись по вражеским блиндажам, бить там без оглядки.

Кольцов, как ему и предписывалось, отбежал метров на тридцать левее, высмотрел бугорок, откуда видны подходы, и залег, приготовив автомат. Рядом плюхнулся еще кто-то, но он даже не оглянулся, только выругался про себя: эта девчонка, как видно, от него не отстанет. Ракеты беззвучно вспархивали за высотой, отчего тучи, снежные залысины на склоне, черные камни начинали подрагивать и шевелиться, словно им было холодно на этом сыром ветру. Время от времени за высотой потрескивали выстрелы, пулеметные очереди, и снова наваливалась тишина.

Лежавшую рядом разведчицу совсем не было слышно, и Кольцов, не выдержав, шепнул игриво:

— Смотри, не усни…

Тяжелое молчание было ответом. Ругнув себя за несдержанность, — ведь эта Клавка потом обо всем расскажет командиру — он мысленно поклялся за эту ночь не проронить больше ни слова.

Шло время, а на дороге никто не появлялся. Наконец, совсем уж отчаявшись дождаться тут языка и собравшись дать знак двигаться к блиндажам, Еремин услышал вдали стук повозки. За повозкой шел солдат, один единственный, что как нельзя более устраивало разведчиков. Двое замерли на краю дороги — камни и камни, — изготовились взять языка тихо, без выстрела. Но тут справа из оврага послышались голоса. Шли еще два солдата, переговаривались между собой. Брать и ездового, и этих двоих было рискованно. Одновременно не получится, а порознь — значит, всполошить кого-то из них. О повозке пришлось забыть — пусть себе едет. К тропинке, выводящей из оврага, метнулись трое. Тишина была мертвая, только удаляющийся постук повозки да сонные реплики этих двоих. Короткая возня, сдавленный хрии на тропе были еле слышны. И снова тишина.

— Перестарались, — процедил сквозь зубы разведчик, опустившийся на снег рядом с командиром. — Хлипенькие какие-то.

Еремин ничего не сказал, — для разговоров будет день, будет разбор операции. Приказав оттащить мертвых в кусты, он дал знак двигаться к блиндажам.

Опять шли гуськом, след в след. Не доходя до линии блиндажей, рассредоточились. Кольцов снова отбежал влево, прыгнул в воронку, чтобы если уж отбиваться, так из укрытия. И Клавка прыгнула рядом, и вдруг вскрикнула, шатнулась к нему.

— Тут… мертвые…

Он наклонился, разглядел полуголые тела, потеки замерзшей крови, изуродованные лица. Озноб прошел по спине, но он постарался никак не выказать своего страха.

— Доложи командиру…

Еремин приполз быстро, слишком спокойно, как показалось Кольцову, осмотрел мертвых. Затем высунулся из воронки, оглядел местность.

— Правильно вышли, — сказал еле слышно. — Вон бугор. Там и был перевязочный пункт. Раненых взяли, допрашивали… Видишь, как они допрашивают? — прошипел сквозь зубы. — А ну зови всех, пускай поглядят.

До этой минуты замечавший все — и отдаленный свет ракет, и спокойствие ночи, Кольцов вдруг словно ослеп и оглох. Темная туча злобы, ярости, ненависти придавила, оглушила похлеще контузии. Забылись боли, все шевелившиеся в нем, не отпускавшие после госпиталя, и уж ничего больше не хотелось, только поскорее дорваться до тех блиндажей и бить там, душить, резать, не глядя, не разбираясь.

Молча подходили разведчики к воронке, сгибались, чтобы рассмотреть замученных красноармейцев или краснофлотцев, будто кланялись им, и отходили, исчезали в темноте.

Кольцов перебрался подальше. Невелик бугорок, за которым укрылся, не так за ним безопасно, как в той воронке, ну да не оставаться же там. Все еще было впереди у старшины I статьи Кольцова. Он еще не представлял себе, что мера злости, которая душила его теперь, была лишь преддверием другой, более оглушающей. Тогда он научится даже и есть и спать среди мертвых. Но та страшная страда была еще впереди. Пока же он, лежа за бугорком, все не мог унять в себе вдруг охвативший его озноб, поглядывал в ту сторону, где была воронка, и ему все казалось, что там, в темноте, что-то шевелится. И Клавка, как тень следовавшая за ним, тоже дрожала, лежа рядом, жалась к нему, и он не отстранял, не говорил мстительно-игривых слов, какие мог бы сказать еще час назад. Теперь не было возле него зазнайки Клавки, а был просто живой человек, свой товарищ, которого хотелось защитить, оградить от страшной доли тех, оставшихся в воронке.