Владимир Рыбин - Непобежденные

Он напряг слух, но опять ничего не услышал. Тихо было на всем фронте. То ли он оглох, то ли вечер уже и немцы прекратили атаки. Обычно они делали это с наступлением темноты, а сегодня что-то рано утихомирились. Но столько было необычного в этот день!…

Манухин встал на ноги и обрадовался: ноги целы. Суеверно подумал, что уж если теперь обошлось, то его и вовсе никогда не убьет. Везучий, значит, счастливый. Стараясь идти боком, чтобы не бить болтающимися руками о стенки окопа, он пошел к дзоту, нагнувшись, поднырнул в низкий проем входа и увидел Дронова на том же месте, обессилено повисшего на ремне, положившего голову на рукоятки пулемета.

— Живой? — спросил Манухин и не узнал своего голоса, мучительно-хриплого, стонущего.

Дронов поднял голову. Голова качалась на тонкой шее, высунувшейся из воротника шинели и, казалось, готова была упасть не в ту, так в другую сторону.

— А я думал совсем один остался, — обрадовался Дронов. — Хотел к тебе ползти, да как потом обратно-то к пулемету?… А ты чего?

— Граната взорвалась… немецкая… не успел выбросить, — прерывисто, будто после большой пробежки, выговорил Манухин.

— Совсем обезручел?!

— Ноги целы.

— Раз ноги целы, шагай к нашим. Мне уж не уйти, а ты давай.

— Как это — давай?!

— Все равно ведь ни стрелять, ни гранату бросить. Зачем зазря пропадать?

— Уйдем вместе.

Дронов засмеялся, смех его походил на плач.

— Ходок из меня теперь…

— Уйдем вместе. У меня нош, у тебя руки, как-нибудь.

— Не смеши. Тут хоть перекрытие над головой и пулемет рядом. А там изымают нас в чистом поле, как курей.

— Не пойду…

— Я ведь и приказать могу.

— Бывают случаи, когда можно и не выполнять приказы.

— Не бывает таких случаев. Никогда!

— Ты вот что, держись за шею, сниму тебя с этого пьедестала. Отдохни хоть. Утром немцы опять полезут.

— То-то и оно, — все тем же упрямо-настойчивым голосом проговорил Дронов. — А патронов у нас на одну атаку. Так что ты давай-ка, друг дорогой, дуй за патронами.

— Да не могу я, не мету!

— Можешь. Ты пока еще боец Красной Армии, почти краснофлотец. Значит, можешь.

— Ночью наши сами патроны принесут.

— Где они, наши?… Может, думают, что все мы тут погибли. Иди, на тебя одна надежда.

— Ладно, — помедлив, сказал Манухин. — Но ты уж дождись. Умру, а дойду, в это ты верь.

— Не умирай, а то не дойдешь.

— Ладно…

Они прижались друг к другу колючими щеками, отстранились, не в силах больше сказать ни одного слова. Нагнувшись, Манухин привычно шагнул в дверь и исчез.

Дронов долго глядел на серый квадрат входа. Он знал: никто ему патронов не принесет. Не верил, что Манухину удастся выбраться, что придут свои, вынесут его, обезноженного, а кто-то другой займет оборону в дзоте и с рассветом будет отражать вражеские атаки. Чего было обманывать себя?! В лучшем случае, Манухин свалится в воронку и его полуживого, полузамерзшего подберут санитары. Но на душе у Дронова было спокойно. Он уже примирился с неизбежностью смерти и готов был встретить ее, как подобает человеку. Вот только не пришла бы она раньше, чем кончатся патроны. Но даже если на рассвете дурак-снаряд влетит в амбразуру раньше времени, все равно погибнет он, старший краснофлотец Дронов, не зазря. Сколько вражеских жизней он уже взял в обмен на свою жизнь!

Вспомнился ему весельчак Диченко, пропевший как-то, когда они всем расчетом рыли окопы: «Мы сами копали могилу себе…» Он, Дронов, тогда разозлился: «Не болтай, чего не след! Немцам мы копаем могилу, фашистам, понятно?!»

Тусклый свет вливался в амбразуру, но глаза, привыкшие к сумраку, все различали хорошо. Рука занемела под ремнем, Дронов повернулся, чтобы переменить положение, и чуть не заорал от боли во всем теле. Ужаснулся от мысли, какой же тяжкой будет для него эта длинная ночь! Как бы к утру все тело не окостенело от неподвижности и неудобного положения. Тогда и на гашетку не нажать. А то и еще хуже: не заснуть бы ночью, не свалиться бы на пол. Представилось, как утром немцы входят в дзот, и застонал от злости. Чего ж не войти, когда не стреляют? И обидно стало, до слез обидно, что никто так и не узнает, как он умрет.

И тут ему пришло в голову, что можно написать записку. Это ему показалось таким важным, словно нашелся способ обмануть смерть. Он начал рыться в карманах в поисках хоть какой бумажки. Нашел листовку, в которой рассказывалось о том, как севастопольские рабочие и работницы в самых невероятных условиях делают мины, гранаты и многое еще, нужное фронту. Другая сторона листовки была чистой. Он разгладил бумагу на волнистой поверхности коробки с лентами и снова начат рыться в карманах, надеясь найти карандаш. Карандаша не было, и это вконец расстроило.

Взгляд его упал на расщепленное бревно перекрытия. Надломленное взрывом, оно топорщилось острыми щепками. Дотянулся, отломил одну, дернул бинт на ноге, чтобы потекла кровь, и, макая в нее щепку, принялся писать:

«Родина моя!…»

Вечностью повеяло от этих слов. Кончится война, все кончится, а Родина будет.

«Земля русская!…»

Слова сливались, уже почти ничего не было видно, и он торопился.

«Дорогой товарищ Сталин!…»

Связной подтолкнул Кольцова к низкой двери блиндажа, и сам вошел следом.

— Принимайте пополнение!

— Тише ты, — сонным голосом отозвался пожилой краснофлотец, читавший растрепанную книжку у коптилки, видно, дневаливший тут.

Блиндаж был просторный, в тусклом свете коптилки, мерцавшей на столе, вырисовывались невысокие нары, на которых спали люди. Или блиндаж только казался таким большим, поскольку свет был слаб, и дальние углы терялись во тьме.

— Назначен к вам в разведку, — сказал Кольцов. Где командир?

— Командир спит. Давай устраивайся, раз назначен.

Дневальный показал на нары, и Кольцов удивился такой беспечности: ни проверки документов, ничего. Уже забираясь в промежуток между спящими, догадался: видно, звонили из штаба, предупредили о его приходе, а дневальный и связной, приведший его, давно знаком. И проверка документов будет, как проснется командир. Не только проверка документов, а и вообще его, Кольцова, пригодности к разведке, о чем предупреждали в штабе.

Связной пошептался минуту с дневальным и ушел. Тихо стало в блиндаже, так тихо, что и не верилось в присутствие тут многих людей: никто не сопел, не храпел, не бормотал во сне. Одно слово — разведчики.

Когда десять дней назад Кольцов попал в медсанбат, не думал, что так скоро выберется оттуда. Но переломов и никаких серьезных травм у него не оказалось, головокружения и гул в голове быстро прошли, и уже через неделю он почувствовал себя в медсанбате очень даже неуютно. Кругом люди с такими ранениями, что и представить страшно, а он, как сачок между ними. На него даже медсестры приходили глядеть, на счастливчика, которого и штыками кололи, и пулями били, и осколками полосовали, а все не всерьез. Будто он заговоренный какой.