Владимир Рыбин - Непобежденные

— Вам не кажутся странными такие целенаправленные обстрелы и бомбежки? — спросил Крылов.

— Об этом теперь все говорят. Командарм считает, что надо сменить КП…

Командарма Крылов нашел в своей каморке рассматривающим какие-то бумаги.

— Садитесь, Николай Иваныч, нельзя вам стоять, — кивнул Петров на единственный в каморке стул. — Я сейчас.

Крылов догадался: командарм рассматривает представления командиров частей на награждения и очередные воинские звания. Разбирался он с ними быстро, в один взгляд, многие подписывал, а некоторые откладывал, хмурился, даже морщился. На какой-то бумаге крупно наискось написал «Рано!» И поднял голову, улыбнулся, сказал смущенно:

— Мой-то сынок хорош, нажаловался матери, что я его зажимаю.

Подумал о чем-то, все так же улыбаясь, глядя перед собой, и снова уткнулся в бумаги.

Крылов знал, что на место адъютанта Кохарова, убитого той же миной, какой ранило его, Петров определил своего сына, только что окончившего ускоренный курс Ташкентского военного училища, вызвав его в Севастополь, и теперь сын обвыкался во фронтовой обстановке под руководством старого соратника и друга командарма верного ординарца Антона Емельяновича Кучеренко.

Близкий взрыв докатился по подземным коридорам отдаленным гулом. Петров снова поднял голову, пристально посмотрел на Крылова.

— Как самочувствие, Николай Иваныч?

— Одышка только, а так ничего. Втягиваюсь в работу помаленьку.

— Осунулись вы.

— Пройдет. Что, Иван Ефимович, пора менять КП?

— Пора, — вздохнул Петров. — Похоже, немцы поняли, что тут у нас. Генерала Рыжи вчера чуть не убило. Только поднялся наверх, снаряд ударил в пяти шагах. Счастье, что не взорвался.

— Место присмотрели?

— Штольни возле Херсонеса. Подземные коридоры прорубали для складов и там уже есть вентиляция и электропроводка. Только проложить связь да немного переоборудовать.

— Я сегодня же поеду туда…

— Вам это необязательно, Николай Иваныч. Тем более, что перебираться на новое место будем постепенно, чтобы незаметнее. А для вас тут дело есть. Как вы?

— Готов на любое…

— Не трудное дело. Но и не легкое.

Петров улыбнулся, показал на стопку листков, лежавших на столе.

— Решили мы к празднику наградить лучших бойцов и командиров Почетными грамотами Военного совета армии. А сколько их, лучших-то, сами понимаете.

— Немало…

— Надо подписать не меньше десяти тысяч грамот. Вам, мне, обоим членам Военного совета — Чухнову и Кузнецову. Придется потрудиться.

— Если бы только этот труд, — засмеялся Крылов.

— Да, если бы…

В тот час, когда велся этот разговор, начальник политуправления армии бригадный комиссар Бочаров шел по дну глубокой Карантинной балки, подступавшей к руинам древнего Херсонеса. Обогнув бетонную плиту, защищавшую массивную железную дверь, он вошел в штольню. Гирлянда лампочек вела в глубину широкого горизонтального коридора. Здесь не надо было спускаться по лестницам, чтобы оказаться глубоко под землей, толща горы сама вздымалась над головой, и уже в нескольких шагах от входа становилась непробиваемой ни для какой бомбы. Но было здесь и то, что не обрадовало: растворенная в сухом воздухе мельчайшая пыль известняка, которую сразу ощутили губы и глаза.

«Нелегко будет здесь работать», — подумал Бочаров и заспешил к выходу. День был ясный, голубизну неба скрадывала тонкая облачная вуаль, но Карантинная бухта, видневшаяся неподалеку, голубела сочно, зовуще. Руин Херсонеса из-под горы не было видно, но Бочаров знал, что они тут, только подняться по склону, и он, давно собиравшийся поглядеть их, заволновался: самое время сейчас, другого случая может не представиться.

Тропа была суха, желтые колоски прошлогодней травы тянулись через нее с обеих сторон, словно хотели достать друг друга, перехлестнуться стеблями, закрыть проход. Снова подумал Бочаров о застывшей в непонятном оцепенении ударной группировке армий там, на Керченском полуострове, которым так хотелось протянуть руку отсюда, из Севастополя. Просохло ведь, чего не начинают? Дождутся, Манштейн начнет… Вспомнился Мехлис, корректный в разговорах, но слишком самоуверенный, не терпящий возражений, мелочно обидчивый. Такое простительно взводному, да и то не очень…

Херсонес открылся сразу весь — квадратами фундаментов домов, вытянувшихся вдоль узких улиц, булыжником тысячелетних мостовых, изъеденным временем известняком крепостных стен. Город, в который, по словам Страбона, «многие цари посылали детей своих ради воспитания духа». Сразу вспомнился очерк Максима Горького о Херсонесе: «Так погиб этот город, существовавший два тысячелетия, и вот ныне лежит труд двадцати веков — неустанная работа сотни поколений людских, лежит в виде груд щебня, возбуждая видом своим тоску и много мрачных дум. Жизнь создается так медленно и трудно, а разрушается так быстро и легко…»

— Что у этих древних получше камней не нашлось?

Бочаров резко обернулся, увидел незнакомого флотского старшину в форменке, вымазанной известкой.

— Вы откуда взялись?

— Оттуда, — он махнул рукой вниз. — Командир велел идти с вами.

— Зачем?

— Может помочь чего. — И считая такое объяснение исчерпывающим, он снова кивнул на пористые камни. — Чего такие издырявленные, будто крупнокалиберным лупили?

— Время, — сказал Бочаров. И вспомнил Шекспира, процитировал: «Осада тяжкая времен незыблемые сокрушает скалы». Время все кромсает, как артиллерия, а то и посильней.

— Время, — недоверчиво хмыкнул старшина. — Вон Максимов бежал на камбуз, а тут снаряд. И нет Максимова, и ничего не осталось.

— Это неправда, что ничего не осталось.

— Точно говорю. Даже пуговицы не нашли.

— Дело осталось.

— Какое у него дело? Жениться и то не успел. Даже немца ни одного не убил?

— Другие убили.

— Так то другие.

— Все мы — один организм, одно сообщество на дороге жизни. — Эти руины были как законсервированное время, понуждали к философствованиям и обобщениям. — Каждому выпадает свой отрезок жизни. Но каждый этот отрезок, так или иначе, вплетен в общее дело. Это как канат. Если расплести, видно, что состоит он из множества коротких и слабых волокон. Но ведь вместе-то — канат…

Он пошел по древнему булыжнику, ступая осторожно, как по музейному паркету.

— Я вот все думаю, — заговорил старшина, — хорошо было этим древним, освоил свое копье или там саблю…

— Мечи тогда были, акинаки назывались.

— Вот я и говорю: мечи, луки, стрелы там всякие, накопил силенки и, глядишь, уже герой, Геракл.

— И храбрости, — не оглядываясь бросил Бочаров, подумывая не отослать ли этого словоохотливого моряка назад.

— Ну, и храбрости, и ходи кум королю, никого не бойся. А тут герой не герой, а на брюхе ползай. Какой-нибудь сопливый ефрейтор нажмет на спусковой крючок и — привет маме.