Владимир Рыбин - Непобежденные

— Туда гляди! — радостно закричал Манухин, указывая в сторону немцев.

Место, где только что змеилась немецкая колонна, словно выперло в небо каким вулканом. Черные клубы вздымались все выше, растекаясь вширь, и там, в этой черноте, метались от края к краю огненные всполохи. По степи стлался низкий незнакомый трескучий грохот, похожий на раскаты грома.

— Чего это, а?

— Чего, чего, мало ли чего!…

И вдруг немцы, что лежали у подбитых танков, вскочили и побежали. Не назад, где полыхали зарницы таинственного оружия, не вперед, а куда-то вбок. И было видно, что бегут они без какой-либо команды, паникуя.

— Ага-а! — зычно закричал Зародов. И в других окопах закричали, и вот уже радостное «ура!» понеслось над позицией. Бойцы повыскакивали из своих ячеек, стреляя на ходу, кинулись догонять удиравших немцев. И не было во взводе, во всей роте человека, которого бы не охватил азарт этой стихийной контратаки.

Подхватив пулемет, перекинув ремень за шею, Манухин первый выскочил из окопа. Зародов замешкался, засовывая пулеметные диски в коробку. Он так и бежал с коробкой в одной руке, с винтовкой в другой, кричал вместе со всеми, жалея, что не может, как все, стрелять на бегу.

Белым облачком взметнулся впереди разрыв мины. Потом еще и еще. И вдруг кто-то, как показалось Зародову, налетел на него сзади, ударил всем телом, сшиб, выбив из рук коробку с дисками. Он тотчас вскочил, готовый выругаться, оглянулся, но увидел позади лишь белый дымок только что разорвавшейся мины. Нагнулся за искореженной коробкой и присел от острой ломящей боли во всей спине. Понял, что ранен, но понял также, что ранен легко, раз остался на ногах, помотал головой, стараясь освободиться от вдруг застлавшего глаза тумана, и бросился догонять убежавшего далеко вперед Манухина.

Немцев они уничтожили всех до единого, постреляли в степь для острастки и пошли обратно в свои окопы. Спокойно пошли, будто и не было никакой войны, весело переговариваясь о невиданном оружии, в один миг измолотившем целую колонну противника. И, как всегда бывает, когда никто ничего не знает, нашлись очевидцы, будто бы видевшие вблизи это оружие, не оружие, а так, простые грузовики-пятитонки, из кузовов которых сами собой, без всяких пушек, десятками вылетают снаряды. Было тихо в степи, и в той стороне, где должны были затаиться немцы, не раздавалось ни единого выстрела.

— Глянь, Ваня, что у меня сзади, спина зудит, — попросил Зародов.

Он повернулся к Манухину спиной, подождал-подождал и оглянулся в нетерпении.

— Ну?

Манухин был бледен и губы у него дрожали.

— Ты ж весь израненный. Все в крови…

— То-то, я думаю, в штанах мокро.

— Да ты ж тяжело раненный!

— Тяжело раненные лежат.

— Тебя, битюга, разве свалишь. — Он торопливо заоглядывался и вдруг закричал тонко, испуганно: — Санита-ар! Дядя Сережа!

Словно отозвавшись на этот крик, в небе послышалось надрывное завывание немецких бомбардировщиков, и бойцы изо всех сил припустили к спасительным окопам. Едва нырнули в свои норы, показавшиеся такими обжитыми и надежными, как ударили первые бомбы. Особенно густо рвались они на степном пупышке, откуда били неведомые «бесствольные пушки». Но мало кто видел это, ибо в миг, когда воют бомбы над головой, не до оглядки. Вздрагивающий осыпающийся кусок земли перед самым носом, да пальцы, как чужие, побелевшие на цевье винтовки, да бледное оконце неба наверху, запыленного, задымленного, — вот все, что видится бойцу в такой миг.

Вдруг это оконце над окопом пулеметчиков заслонило что-то массивное, и послышался ворчливый голос санитара:

— Кто тут звал? Чего стряслось?

Был санитар, по мнению молодых Манухина и Зародова, совсем стариком, хотя кое-кто во взводе и называл его молодым человеком. До войны работал он в джанкойской больнице не то доктором, не то сторожем, никто толком не знал. Имя его было — Сергей Анатольевич Валиков, но все во взводе, кроме младшего лейтенанта Тувинцева, называли санитара дядей Сережей. Валиков никаких слухов о себе не опровергал, ни с кем не спорил, с педантичной дотошностью пожилого человека делал все, что было нужно и не нужно делать санитару.

— Э, батенька, — сказал он, только глянув на спину Зародова. — В больницу тебе надо немедленно. При такой пыли да грязи враз попадет инфекция, и поминай как звали.

Он начал рвать тельняшку, но Зародов не дал, поморщившись, содрал ее через голову. Оглядел искромсанную осколками, черную от крови, свернул.

— Постираю да зашью… будет как новенькая… — говорил он, ежась от боли, вздрагивая всей спиной, когда санитар промокал раны тампоном ваты, смоченной в спирте.

Тут снова загрохотали бомбы, и Валиков, растопырив руки, навалился сверху, чтобы, не дай бог, в открытые раны не попала пыль.

— Тебя надо всего перевязывать, — закричал он в самое ухо Зародову. — У меня бинтов не хватит.

— А ты не перевязывай.

— Как не перевязывать? А инфекция?

— Надену нательную рубаху — есть у меня неодеванная. Замотай чем-нибудь, чтобы кровь не шла.

— Чем я тебя замотаю?

— Моими обмотками, а? — предложил сидевший рядом на корточках Манухин.

— Одних твоих мало, — подумав сказал Валиков.

— Найдем еще.

Когда поутихла бомбежка, он вылез из окопа, побежал куда-то. Вернулся с ворохом обмоток.

— Ты сбереги их, а то все отделение разул, — сказал Манухин. — И добавил, противореча себе: — Живы будем — обживемся, а помирать придется, так можно и без обмоток.

Валиков размотал свои тоже, потер оголенные лодыжки и принялся засовывать ватные тампоны под закровяневшую на Зародове белую рубаху. Затем ловко забинтовал все тело обмотками — от ягодиц до плеч.

— Пойду у Дремова спрошу, с кем бы тебя в медсанбат отправить, — сказал Валиков, задирая подбородок, оглядываясь через осыпавшийся бруствер.

— Чего меня отправлять? Сам дойду.

— Нельзя, много крови потерял.

— Сказал — дойду.

— Ну ладно, — подумав, согласился он. — Только ты уж дойди, пожалуйста. А то век себе не прощу, что одного пустил.

Снова показались в небе немецкие самолеты. Они бомбили что-то в тылу, но идти все равно было нельзя: все движущееся в голой степи далеко видно, и самолеты гонялись не то что за машинами, а и за отдельными людьми.

Посидели еще в окопе, посетовали, что не видать наших самолетов, и когда вновь затихло небо, Зародов вылез из окопа, располневший от перевязок, поднялся во весь рост и пошел по рыхлой, искромсанной бомбами земле, стараясь осторожней ставить ногу, чтобы не оступиться. В одной руке он нес вещмешок, в другой винтовку, выставив ее перед собой, как слепец палку.

— Смотри, не залеживайся там возле сестричек-то! — крикнул вслед Манухин.

Он не обернулся: оборачиваться на ходу было трудно.