Анатолий Сульянов - Расколотое небо

— Разве это плохо, что люди ищут, стараются выбрать оптимальный вариант в работе?

— Хорошо-то хорошо. А каково нам? Нам каково? Есть же директивы и наставления, которые нарушать нельзя. Если каждый начнет выдумывать, то, извините, кабак получится, а не полеты.

— Насколько мне известно, предложения Горегляда, Северина и других направлены не в разрез с наставлениями и указаниями, а на их развитие. Почему бы нам, в дивизии, не собрать все предложения вместе и не отправить в округ и Москву на рассмотрение? Может, кое-что уже подустарело?

— Не согласен, Виктор Васильевич. Если из всех частей и соединений начнут предложения давать, то, честно вам говорю, завалят вышестоящий штаб ворохами бумаг. А там — люди думающие, опытные. Они, как говорится, и сами с усами.

— На местах-то виднее. Ну ладно. Позиция ваша ясна. А что еще вы можете сказать о Северине?

— Уверен в себе чересчур. И потом эта его критика. Она у всех на зубах. Недавно на партсобрании критиковал коммунистов инженерного отдела округа. Опять же не за свое дело взялся. Не его забота о полетах и двигателях. Его дело — лекции читать, партийные дела, самодеятельность, женсовет. А о двигателях другие позаботятся. Я его пытался переубедить — он в бутылку полез. «Полеты — это моя партийная работа! Главное направление, средоточие усилий коммунистов полка».

— Правильно Северин сказал. Полеты, подготовка летчиков и техники, воспитание личного состава — это основные направления в нашей работе. А вы предпочли бы, чтоб каждый сверчок знал свой шесток?

— Нет, конечно. Но замполит, как мне думается, больше воспитательной работой заниматься должен.

— Точно. Я-то думал, что у вас к Северину есть другие претензии: летает мало, ошибок — короб, неквалифицированно помогает командиру в организации летной подготовки. По поводу служебных обязанностей у нас к нему замечаний нет. Настоящий воспитатель не тот, кто старается воспитывать, а тот, у кого воспитываются. Северин и есть настоящий воспитатель. — Прислушался к характерному, свистящему звуку идущего на посадку самолета. — Кстати, политотдел дивизии через два дня проводит собрание партактива дивизии.

— Я могу выступить?

— Разумеется, — ответил Сосновцев и, попрощавшись, направился в сторону СКП. Он пообещал Горегляду быть там после окончания полетов и поговорить с командиром о делах полка.

Собрание партийного актива дивизии открыл начальник политотдела. О том, что выступать придется в числе первых, Геннадий узнал в перерыве после доклада Сосновцева и, как только раздался звонок, быстро прошел на свое место. Еще и еще раз просмотрел исписанные листки. Только бы не сбиться! Не забыть сказать о главном: о напряженной работе личного состава и меняющихся сроках освоения новой техники.

Выступил Геннадий неудачно. Он так волновался, что перепутал несколько цифр налета эскадрильи. В зале раздались редкие смешки. Махов укоризненно покачал головой. Лишь в конце выступления Геннадий стал уверенней и толково рассказал о наболевшем.

Он чувствовал себя виноватым и долго не мог успокоиться. «Подвел эскадрилью… Не смог доложить как следует». Не помог даже добродушный шепот сидевшего неподалеку Северина:

— Не переживай. Научишься. Не это главное.

Постепенно выступающие начали повторяться, говорить примерно одно и то же, называя лишь другие фамилии. Сидевшие в зале и президиуме перешептывались, заглядывали в только что купленные в фойе книги, шелестели газетами. Но когда Сосновцев объявил о выступлении полковника Махова, в зале снова установилась тишина.

Махов шел к трибуне тяжело, сгорбившись, будто предложения, которыми он собирался поделиться с партактивом дивизии, давили на его плечи. Его пухлое серое лицо казалось задумчивым и усталым, словно полковника обременяли непосильные и важные заботы. Это была поза, хорошо знакомая всем, кто служил с полковником, она уже давно вызывала у офицеров насмешливые улыбки.

Поднявшись на трибуну, Махов неторопливо обвел взглядом зал, оперся локтями на борта и негромко произнес: «Товарищи!» Снова сделал паузу, накаляя внимание участников собрания. Махов умел говорить. Он начал с международной обстановки, рассказал о военных блоках империализма, об опасности новой войны… Каждое его слово камнем падало в зал. Тишина в паузах звенела. Кратко коснувшись дел в дивизии, он обрушился на полк Горегляда:

— Год назад полк занимал ведущее место в дивизии. Теперь же он может утратить завоеванные позиции. Нам поручили испытания. Мы надеялись, что коммунисты-руководители товарищи Горегляд, Северин, Черный, Пургин, Редников и другие горячо возьмутся за дело и решат задачи досрочно, но этого не случилось, сроки испытаний и переучивания растянуты. Да-да, растянуты! Вы не оправдали доверия командующего!

Махов отпил глоток чая и принялся рассказывать о недостатках и упущениях, имевших, по его мнению, место в полку. Время выступления Махова истекло, Сосновцев нажал кнопку установленного на трибуне светового табло: «Осталась одна минута». Махов заметил сигнал, но вида не подал и спокойно продолжал говорить: был уверен, что никто не посмеет прервать.

Напряжение в зале начало падать, когда Махов, раскритиковав полк Горегляда, снова вернулся к международной обстановке. Люди переговаривались, скрипели стульями, шелестели газетами. Сосновцев снова поднялся, остановил взгляд на Махове, негромко постучал карандашом по графину, посмотрел на часы. Из зала донесся протестующий возглас: «Время!» Голос словно подстегнул Сосновцева.

— Ваше время кончилось. Сколько вам потребуется еще? — спросил он.

— Три минуты! — резко бросил Махов.

— Как будем решать, товарищи? — спросил председатель.

— Дать, — нестройно ответили несколько человек, среди которых выделялся голос Брызгалина.

— Пожалуйста, продолжайте.

Прошло три минуты. Махов невозмутимо говорил о необходимости всемерного повышения боевой готовности. Сосновцев встал:

— Все, Вадим Павлович. Дополнительное время тоже истекло.

Махов торопливо закончил речь, собрал листы бумаги, сошел с трибуны и, вздохнув, тяжело опустился на стул. Он не слушал выступающих: переполняла обида на тех, кто мешал ему говорить. За годы работы в аппарате он привык к тому, что его никто, кроме руководства, не прерывал и не торопил. Сегодня же осмелились оборвать на полуслове, а из зала неслись недовольные возгласы. «Наверняка воспитанники Горегляда и Северина — другие не посмели бы», — думал он, чувствуя, как в нем растет неприязнь к этим людям.

— Слово предоставляется товарищу Северину, — донеслось до Махова, и он машинально повернул голову в сторону трибуны.