Анатолий Сульянов - Только одна ночь

У Скорняковых из всего имущества оставалось самое дорогое и необходимое — корова. Толя вытолкал корову из хлева, упираясь плечом в ее мягкий бок, привязал к саням. Вбежал в дом, схватил большой узел и потащил на улицу. Бабка Варвара сидела на возу, держа под мышками старые, подшитые валенки, оставшиеся то ли от отца, то ли от деда. Мать суетилась, не зная, что делать, за что хвататься.

— Кур, сынок, лови! — кричала она, подавая ему мешок.

Толя схватил мешок, вбежал в курятник, схватил несколько крайних на нашесте кур и принялся запихивать их в мешок; в курятнике поднялся гвалт: куры в темноте бились крыльями о жерди, падали на землю, носились, натыкаясь на его ноги, по курятнику.

С грохотом один за другим разорвались два снаряда, Толя заспешил, но поймать в темноте разбежавшихся кур оказалось делом невозможным. Перевязав мешок, бросил его в сани, схватил за руку мать. Со стороны села, захваченного немцами, послышался гул моторов; между колхозной ригой и соседним сараем ударила мина, выхватив из темноты испуганно стригущую ушами лошадь.

— Что же вы ждете? Немцы уже возле школы! — закричал кто-то из темноты. — Двигайте к лугу, оттель на мост, пока не взорвали!

Толя схватил вожжи. Напуганная взрывами лошадь рванулась с места. Сзади надвигался гул натужно ревущих моторов; то тут, то там рвались мины, свистели осколки, полыхали огромные костры вспыхнувших построек. Толя торопился. Нужно было успеть проскочить луг, а там до леса — рукой подать; можно было пустить лошадь во весь ход, но недолго пробежит стельная корова, она и так едва перебирает ногами. «Что же делать?» — спрашивал он себя, видя, как отблески взрывов приближаются, преследуя отступавший обоз. После одного из них по саням ударила волна горячего воздуха; их корова осела на задние ноги, задрала голову и, будто подкошенная, рухнула на землю; веревка, которой она была привязана, натянулась и оборвалась. Толя остановил лошадь, кинул вожжи закутанной в платок матери, подбежал к корове и испуганно замер: из развороченного осколками живота выплывали на снег темные внутренности…

Мать соскочила на снег, упала на колени, обняла корову за шею, припала к ее широкому, белеющему в темноте лбу и заголосила, не замечая ни рвущихся мин, ни рассекающих темноту пулеметных трасс. Толя едва разжал ей руки, довел до саней, схватил вожжи… Лошадь с места взяла трусцой, кося глазами в сторону горевшего села…

В родные места они вернулись после декабрьского наступления Красной Армии; то, что раньше называлось их селом, теперь стало рядом торчавших печных труб; отступая, немцы сожгли все дома и постройки, взорвали церковь и школу.

Заплакала, запричитала бабка Варвара, стоя на пепелище, когда их сгрузили с большущих саней; мать безучастно сидела на узлах, изредка поводя ввалившимися глазами. Она будто и не видела ни сгоревшего села, ни бабки Варвары, ни покрытого снегом пепелища…

Жили в оставленной красноармейцами землянке; за дровами в лес ходил Толя, пилил, колол… Трудно было с харчами; запасов муки и картошки хватило ненадолго, картошка, оставшаяся в подполах домов, либо сгорела, либо вымерзла. Бабушка Варвара почти не вставала с нар, мать почернела лицом, больше сидела и молча плакала. Толя держался из последних сил. Сляжет он — некому будет дров наколоть, печь разжечь.

Вскоре совсем кончилась мука, картошки осталось едва-едва на семена. Толя стал чувствовать усталость после первых шагов, кружилась голова, часто поташнивало. Соседи как могли помогали Скорняковым, делились последним, но и у них лишнего не было.

На следующий день, возвращаясь из леса с санями, полными хвороста, Толя вдруг почувствовал, что силы покинули его; подъем из лесного оврага оказался крутым, тащить тяжелые сани с каждым шагом становилось труднее. Выручали только частые остановки и длительный отдых. Темнота подгоняла, но вскоре Толя убедился, что засветло из лесу ему не выйти. Он испугался, что может заблудиться: дорога засыпана снегом, поди определи, где дорога, а где просто просека.

После очередного отдыха Толя с трудом поднялся с саней, огляделся — в темноте что-то мелькнуло и тут же, как ему показалось, притаилось в густом ельнике. Гулко забилось сердце, отдаваясь в висках. Волк? Ноги не держали совсем; он присел возле саней, не сводя взгляда с темнеющего ельника. Осторожно выдернул изогнутый сук, переложил в правую руку — на всякий случай, вместо оружия.

Темнота густела, все труднее было различать отдельные деревья, все слилось в сплошной мрак, словно вокруг стояли толстые, высокие стены. Озноб охватил мальчишку, и он, стуча зубами от страха, с трудом поднялся и потянул сани. Страх заставлял ежеминутно оглядываться, шагать приходилось медленно, опираясь на сук, экономя силы. Возле густого ельника, подступившего к стежке, остановился, отдышался, но садиться не стал; а сядешь, потом и не встанешь, да и уснуть можно, тогда, считай, все пропало — уснешь на морозе и не проснешься.

Он тянул сани, напрягаясь всем телом, вертел головой, ожидая, что кто-то вдруг выскочит из темноты и бросится на него, дышал тяжело и шумно. После небольшого подъема остановился, припал к возку грудью, расслабился; долго успокаивал дыхание, водил рукой по заиндевелым бровям и ресницам, очищая лицо от изморози; поднялся с трудом и потянул веревку из последних сил. Сделав десятка два шагов, снова останавливался, долго отдыхал, распластавшись поверх сухих сучьев. Болели ноги, плечи, спина. Поднимался, когда начинал мерзнуть. Шел, шатаясь из стороны в сторону, хватал воздух открытым ртом, чтобы как-то утихомирить беспокойно стучавшее в груди и висках сердце…

Возле землянки, когда увидел знакомый лаз, силы покинули его, и он, изнемогая и обливаясь потом, едва не потеряв сознание, сполз по крутой лестнице…

Ходить в лес у Толи сил больше не было, и, чтобы хоть как-то протопить «буржуйку», он собирал из-под начавшего таять снега сучья, обломки досок, щепки возле землянки, боясь отойти дальше. Упадешь и не встанешь. И не докричишься, люди, словно кроты, зарылись в землю. Ползал на коленях, разгребая саперной лопаткой подтаявший снег, собирал в ведро щепки и уползал в землянку.

Как-то утром, когда первые лучи мартовского солнца пробились сквозь закопченное маленькое оконце в остывшую за ночь землянку, сидевшая на нарах мать всплеснула руками и ахнула:

— Сыночек милый, кровинушка ты моя… — Она обессиленно обняла его негнущимися руками, прижала голову к груди и принялась гладить густые, слежавшиеся волосы. — Что же нам делать, родненький ты мой? Опух ты от голодухи, совсем опух…

Толя огляделся и увидел, что ноги его действительно неестественно округлились, будто налились, руки едва сгибались, пальцы стали похожими на морковь-каротель. Он с трудом сполз с нар на ледяной пол, взял валенок. Распухшая нога в обувку не лезла.