Олег Смирнов - Барханы

Ветер совсем стих. В общем-то это добре, плохо то, что еще жарчей стало без ветерка. Воздух застыл, плотный, режь на куски. Небо слиняло, над пустыней — марево. А день-то лишь начинается, разумеете?

А вы разумеете, що цэ такэ — кросс в обмундировании, с автоматом, магазинами и тому сподобной тяжестью? Спортсменам одно удовольствие — трусики, майка, тапочки, дуй до горы, а нам? А мне? Я вообще не уважаю кроссы. Недавно капитан проводил на заставе кросс, перед забегом спрашивал: «Дистанция? Километр? Или добавим?» Будька Стернин: «Добавим! Километр сто метров!» Я: «Поддерживаю предложение товарища Стернина!» Мы с Будькой лыбимся. Капитан оглядывает нас: «Дистанция — два километра. На старт!» Называется, выпросили. С дистанции я не сошел, но в победителях не значился.

Будька Стернин: «Ефрейтор Шаповаленко — натура сложная, противоречивая». Это надо понимать, что про физкультуру и спорт я читаю, и мне все известно в спортивном мире, но бегать, прыгать, кувыркаться на брусьях и перекладине и тому сподобное — не уважаю. Будька приклеил мне прозвание: Главный Теоретик Спорта. С заглавных букв. Як Главный Теоретик Космонавтики. Я не в обиде. Потому в теории мастак, читаю всю насквозь газету «Советский спорт». И еженедельное приложение «Футбол». И журнал «Спортивные игры». Газету выписываю лично, журнал выписывает сержант Волков, а еженедельное приложение приходит на заставу.

Ну, меня в сторону повело. Кроссы не уважаю, покалякать — пожалте. Так про поиск и преследование, Ну, бежал я, бежал, как все. Пот заливал очи, ремень врезался в плечо, автомат лупил по бедру, в правом ботинке носок сбился, натирал палец, переобуться бы. Где там переобуться — вперед. Сильва тащила Владимирова, капитан следом за Владимировым, часто оборачивался: «Шире шаг, ребята!» Стернин с рацией чесал, Рязанцев чесал, я за ними. Вперед!

Песок зыбучий, податливый, нога уходила в него выше щиколотки. Спортсменов бы рекордников сюда, которые по стадиончику, по гаревой дорожке проминаются, полюбовался я б на них. В песке — норы, норы, попал в одну, оступился, чуток не шлепнулся. В другой норе — черепаха, споткнулся об нее, спит хоть бы хны, летняя спячка. Черепашка что, наступи на змеюку… Бр!

Пошла растительность: колючка, за барханищем — як египетская пирамида — белый саксаул и черный, степная мимоза — шникдернак. Вот тебе и пшик: в саксауловых рощах тени нету и прохлады нету, пакость есть: на ветках стрелы-змеи, но мы саксаульник пробежали в темпе, слава господу. У куста пшикдернака проволок себя удавчик, оставляя на песке извилину. На вершине бархана — кобра: приподняла голову, раздувает капюшон, шипит, тварюка ядовитая, так и полоснул бы очередью. Не посчитайте, что трус. В Днепропетровске, в клубе водников, скрутил бандюгу, нажрался он горилки, размахивает бритвой, порезал уже кого-то, я сцепился, повалил. Случалось сподобное, дружинник в гражданке был. Лазутчиков не боюсь, нагнать бы их поскорей, чертей не боюсь, колы они водятся. Но эти гады ползучие, змеи… пауки… отвращение, аж тошнота.

Надо же: как будто специально со всего свету сползлась в Туркмению пакость — гюрзы, кобры, эфы, каракурты, скорпионы, фаланги, тарантулы, тьфу! Небось в холодных краях не водятся. Эх, очутиться бы где-нибудь на Чукотке, подальше от этих гадов и от этой жарыни. Везет же людям, кто-то служит и на Чукотке. Понятно, зимой там пурга и морозы, но летом жить можно. Куда бы деться от жары, от солнца, от жажды, спасения нету. Слюну не сглотнуть, глотка как заклеилась. Хлебнуть бы водицы, побулькивает во фляге. Хлебнуть бы. Водички. Во фляжке ноль семьдесят пять литра, четыре стакана, пустяки. Имеются фляги на два с половиной литра, их возят на машинах, на конях. А пёхом — ноль семьдесят пять, ерунда. Потому надо экономить.

Сколь оттопали? Километр, два? Кросс на заставе позавчера был на два километра. А сколь сегодня оттопаем? Десять? Двадцать? Тридцать? Все может быть, вот это кроссик будет — на целый день. Короче говоря, покудова не задержим.

Эх, как хочется задержать этих нарушителей! Год вкалываю, а ни одного задержания не было. Не считая чабана, который заплутал, растяпа, шоб ему очи повылазыло. То чабан, а то лазутчики. Я уверенный: та парочка, что попередь нас пробирается по пескам, — лазутчики. Шпионы. Диверсанты. Связники какие-то. Нагоним их, и мечта сполнится: у меня будет настоящее задержание. Тридцать километров оттопаю, а не отстану, со всеми вместе задержу нарушителей. И мне могут подкинуть медаль «За отличие в охране государственной границы». А что ж, отличился — поощряйте.

Снова голые пески. Солнце накалило их, над песками дрожало густое марево, вдалеке голубели озера — это миражи, я не впервой в пустыне, раскусил. Вглядись — и озеро пропадет, мираж он и есть мираж. Обман. Жульничество. Были б озера, не стал бы я трястись над фляжкой.

Я бежал за Рязанцевым, и вдруг он отдалился, как будто прибавил прыти. И остальные отдалились. Прытче побежали? Либо я сбавил? Видать, я сбавил. Ну, Петро Шаповаленко, не сдыхай, выкладывайся.

Выкладывался, но чуял: сердце выпрыгнет, стук-стук возле глотки. На сколь хватит силенок? Буду бежать, покудова не упаду. А упаду, встану и снова побегу. Но я везучий: за двугорбым барханом Рязанцев замедлил бег, Стернин пошел шагом, а Владимиров с капитаном остановились: чего-то рассматривают на земле. Сильва крутится возле них. С чего задержка? Я подошел — грудь ходуном, в глазах круги, хотел спросить и не спросил: задышка.

Владимиров сказал:

— След обработан порошком, товарищ капитан.

— С запозданием, да посыпали, — сказал капитан. — Не исключают, что их преследуют. Ладно, пусти Сильву по кругу, она выйдет на след.

Владимиров и Сильва начали описывать дугу. Капитан, Стернин и Рязанцев стояли, смотрели, у всех — задышка. А я сел на песок, расшнуровал ботинок, расправил носок.

Стернин оглянулся, сказал:

— Расселся, парубок. Жаждаешь, чтоб пресмыкающееся в гузно ужалило?

Я вскочил, откудова силенки взялись. Сказал:

— Не жаждаю.

И подумал: «С чего я расселся на песке? Знаю же, что нельзя. Устал шибко?»

— Ты осведомлен, что такое гузно? — спросил Стернин.

— Не, — сказал я.

— Гузно — это задница. Запомни, аксакал: задница.

Вострый он на язык, этот Будька, я его малость остерегаюсь. Столичный хлопец, пообтерся в Москве-то, а так — слесаришко навроде меня. А про гузно будем знать, спасибо, бисова дытына, за науку.

Негоже радоваться заминке, но я, грешный, обрадовался: передохну, очухаюсь, наберусь прыти. Вытер пот с лица и шеи, выжал платок, вдох — выдох, вдох — выдох, дыхание ровнеет. Воздух горячий, кажется, обжигает легкие. В небе ни облака, ни птицы, в песках ни твари: попрятались от зноя в норы. Лично я не возражаю, что попрятались. Возражаю, что зной крепчает. Спасения нету.