Олег Смирнов - Барханы

— Не перепачкаем, — сказал Долгов и, поддерживая раненую руку, опустился на сиденье.

Я устроился рядом, напротив круглого окошка. Борттехник задраил дверь, переступая через ноги, полез по лесенке наверх, к пилотской кабине.

Машину затрясло, грохот двигателя оглушил, в нем потонули все звуки. Шаповаленко что-то спрашивал, и смахивало на телевизор, когда нет звука, — шлепает губами, но ничего не слыхать.

Сиденье жесткое, неуютное. У правого борта — желтый металлический бак с бензином. Приборов со стрелками и делениями, проводов, проводков, проводочков — как в космическом корабле. За рейку засунут бортовой журнал: МИ-4. Вези, МИ-4. Я пользовался услугами метро, автобуса, троллейбуса, трамвая, поезда, самолета, теплохода, на вертолете впервые. Жалко, билеты на вертолете не полагаются. Я собирал трамвайные, автобусные и троллейбусные — счастливые — билеты: сумма цифр слева равна сумме цифр справа. Довольно часто с катушки доставались такие билеты. Видать, счастливчик.

Вертолет оторвался от земли, набрал высоту. Грохот и треск мотора, временами машину встряхивало, словно она оступалась на выбоинах. Было душно, донимали липучие мухи.

Я уперся лбом в оконце. Внизу — пустыня: серые барханы, зеленые пятна колючки, саксаульник, гребенчук. Пустыня, которую мы преодолевали полсуток в муках и которую вертолет шутя преодолеет за каких-нибудь двадцать минут. Даже обидно стало.

Пески не были безлюдными: отара, сопровождаемая волкодавами, на ишаке — чабан, верблюжий караван, меж горбами — мешки, на переднем верблюде — туркмен: видимо, везет продукты на кош [4] Кош — стоянка чабана (туркм.). . А нам тогда никто не попадался, ни единой души не было.

Разговаривать в вертолете бесполезно, и я отдыхал от собственного остроумия. Товарищи дремали, начальник заставы кривился, придерживал пораненную руку. Нарушитель постанывал, Сильва повизгивала.

Застава увиделась издали: пограничная вышка, смонтированная с водонапорной башней, забор, в зелени деревьев — розовое и белое: казарма, офицерский дом, баня, конюшня, питомник, склады, гараж. Из казармы выскакивал народ, спешил к посадочной площадке на такыре.

Вертолет наклонно разворачивался: проплыли проволочный забор, контрольно-следовая полоса, посадочная площадка — сто метров на сто, по углам мелом знаки «Г», в центре площадки двадцатиметровый меловой круг, в центре круга точка. На эту точку и нацелился вертолет. Его еще основательнее затрясло, замотало.

Когда машина приземлилась и грохот утих, мы не сразу очухались: как оглушены, уши заложило, окружающие предметы неустойчивы. Борттехник дал несколько запоздалый совет: «Уши полезно затыкать ватой» — и раскрыл дверь.

Командир корабля сказал:

— Хлопчики, выметайтесь.

Мы вышли, в вертолете остался один нарушитель. Земля покачивалась, точнее — мы покачивались. На краю площадки — группа офицеров из отряда, замполит Курбанов, солдаты заставы, жена Долгова, детишки. От группы отделился начальник отряда, рослый, тучноватый, размашистый в шагу.

Долгов пошел ему навстречу, козырнул:

— Товарищ полковник…

— Ты ранен? — перебил его начальник отряда. — В плечо? Серьезное ранение?

— Пустяки, — сказал Долгов. — До свадьбы заживет. А так как я женат, заживет и раньше.

— Полетишь в отряд, в санчасть. А теперь докладывай…

Покуда начальник заставы докладывал, я разглядывал полковника. Энергичный подбородок, усы каштановые, виски седые — ему за сорок, еще в войну служил на границе. Полковник — строевая косточка, больше времени проводит на заставах, чем в штабе. Он азартный охотник, завзятый лошадник. На лошади скачет лихо и на «газике» предпочитает ездить с ветерком. Мне рассказывали, у полковника привычка: увидит впереди машину, указательным пальцем тычет в нее, большим показывает назад, сие обозначает; шофер, эту машину мы должны обогнать. В осеннюю распутицу, обгоняя, перевернулся, но привычке своей не изменил.

И еще рассказывали про полковника. Женщине в поселке не давали комнату: сперва семейным, потом одиноким, — и она написала полковнику письмо: «Меня бьют по больному месту, разве я виновата, что одинока? Мои женихи спят в братских могилах. С фронта у меня сохнут ноги, язва желудка…» Письмо обожгло полковника. Он депутат райсовета и добился комнаты для этой женщины. Фронтовичка, как и моя мать. И так же одинока. Я вспомнил о матери, подумал: «Почему мы с ней чужие? И нет ли в этом моей доли — и немалой?»

Полковник выслушал Долгова, пожал ему руку и нам, сказал:

— Поздравляю с успехом, товарищи пограничники!

Мы гаркнули:

— Служу Советскому Союзу!

К Долгову подошли жена, дети.

Он обнял ее здоровой рукой, взъерошил волосы сыну и дочке:

— Выше нос, Долговы! Подлечусь — и в Гагру. Путевки не сгорят!

Жена была бледна, детишки с любопытством разглядывали отца.

— Лечись, лечись, — сказал полковник. — Полезай в машину. Собачку тоже увезем лечиться. Курбанов, остаешься за начальника.

— Есть, товарищ полковник! — Замполит туркмен и по-русски говорит нечисто.

— Прощай, Ашхабад Джумадурдыевич.

— Поправляйся, Иван Александрович.

— Панибратствуете? — полковник шутливо погрозил мизинцем и полез в вертолет, за ним офицеры отряда. Долгов вошел последним, помешкав на прощанье.

До заставы метров полтораста, но нас водворили в «газик», с шиком подвезли. Кряхтя, я вылез из машины и нос к носу столкнулся со старшиной. Он держал руки за спиною, покачивался на носках, и мне подумалось: готовится пропесочить. Но старшина сказал:

— Рад за вас, товарищ Стернин. Вы показали себя в наилучшем качестве. Стало быть, меняетесь, ломаете свой характер. Желаю стопроцентной перековки!

— Спасибо, — сказал я несколько озадаченно.

— Не за что, товарищ Стернин.

Он ушел, а я чуть не рассмеялся. Не было сил — не то б рассмеялся. Милый, старый, прямолинейный старшина! Это только в некоторых книгах скоропалительно перековываются. Не успеешь перевернуть страницу, как герой из сугубо отрицательного превратился в сугубо положительного — не человек, небесная лазурь. Перестроился на сто процентов. Или на сто двадцать. Я б, может, не возражал перемениться, да быстро сие не произойдет. Если вообще произойдет. Воспитывайте. Вы воспитатель, я воспитуемый. Действуйте. Для меня важно было убедиться, что я не хуже других. Убедился. Наглядно. За свои принципы надо стоять.

Вы повторяете: «Рядовой Стернин, ерепенитесь? Ерепенитесь, потому пограничная служба — штука трудная плюс гражданские замашки. Но уволитесь и не сразу, погодя годков пяток, осознаете, чего дала армия, какую школу прошли. На заставу шлют письма со всей страны. Бывшие пограничники шлют. И кого из них ни сформировалось: учитель, председатель колхоза, зубной врач, инженер, начальник уголовного розыска, бригадир на стройке, знатный комбайнер… Благодарят за пограничную закалку!»