Алесь Адамович - Сыновья уходят в бой

– Что ты молчишь, сынок, почему ты? Как же это? Как же?.. – И снова зовет с безумной надеждой: – Ми-итя… Ми-и-итя!

Трогает глаза сына, целует, будто надеясь растопить их ледяную остекленелость. Ласково и с ужасом дотрагивается дрожащими пальцами до синих пятнышек на виске. (Вот где прошла та автоматная очередь!)

– Говорил: «Я везучий, не бойся, мамка». Такое оно, твое счастье. Пойдешь теперь за батькой в землю. Насовсем, сынку.

И вдруг:

– Другие убежали, винтовку бросили. Тебя бросили. Осиротили меня.

Толя увидел побелевшее лицо своей матери, глаза, обращенные к Паше с горькой мольбой, увидел, и его пронзили боль, обида, горе. Да это же о нем говорит Паша: «убежали», «бросили»! Она уверена, что сына ее убили потому, что где-то там, с какого-то поста Толя сбежал. И что может разубедить ее, если сын лежит убитый, а «Корзунихин» – вот он, живой, прибежал? В голосе женщины мстительное упрямство, ревнивая непримиримость. Она даже не плачет уже, она говорит и, кажется, лишь к Толиной матери обращается:

– Один он был у меня, один!

А мама в плаче закусила губы, в глазах ужас: в голосе женщины ей слышится проклятие.

Толя тихонько повернулся и пошел. Никого не желая видеть, слышать, спустился в сырую темень землянки. Лег на нары, глотая и не в силах проглотить соленый ком.

К вечеру в растревоженный лагерь собрался почти весь отряд. Кухня вернулась поздно, ужин запаздывал.

Толя все лежал на нарах в углу. Он уже окончательно поверил, что все пережитое им – ненастоящее. Настоящее было у всех, кроме него. Не зря вот и мама пришла и сидит над ним, как, бывало, над больным. Свет из серого вечернего окна ложится на лицо ее: усталость вдавила глаза, прорезала горькие складки у рта. Пришла немного отдохнуть, да так и не может уйти от Толи, от живого Толи.

Партизаны кто сидит, кто лежит на нарах, вспыхивают огоньки папиросок, освещая неровный накат землянки, которая в темноте кажется еще длиннее и еще ниже. О главном наговорились. Теперь подшучивают над Головченей: борода виновата. Очень уж она не настоящая на молодом лице. Особенно когда ее запеленали в бинты.

– Все осколки вытряс? А то гляди, ужинать станешь – зуб сломаешь.

В темную землянку спустился Застенчиков и громко сообщил:

– Корзунихи сына за винтовку Мохарь требует расстрелять.

Все замолчали.

Толя испугался, но не оттого, что его хотят расстрелять, а что это слышит мать. Она неподвижно сидит у серого окна и смотрит, точно не понимает.

– Что ты там болтаешь! – зло прикрикнули на Застенчикова.

– Нет, правда, – заспешил Застенчиков. Он, наверно, увидел мать. – Другим, говорит, наука будет. Но Сырокваш заступился, и Колесов: мальчишка еще, мать у него здесь… А Мохарь все: воспитывать людей надо…

– Мохарь? – Толя даже приподнялся от обиды. – Я у него спросил, что делать, а он раз – и побежал.

Никто не понял.

Расстрелять? Взять от всех, от всего – и убить. Вот так просто!.. Нет, это неправда!

Нервно-сердитый голос Сергея Коренного:

– Корзун в конце концов пацан. Не с такими случается и еще не такое…

– Воспитывать, говорит, надо…

Толю толкнули в плечо. Брат.

– Ладно, Толик, добудем. – Шепот у Алексея сердитый.

И опять разговор перешел на то, как было, что было.

– Соседний отряд, храпковцы, немца допрашивали. Немцы уверены, что тут была подготовлена ловушка. Подошли, значит, к лагерю, а с дерева соскочил партизан и побежал. Сообщил, привел партизан, и начали окружать.

– Это ваш, Анна Михайловна, сын, – догадался Шаповалов, и все засмеялись.

– В лесу покажется, когда боишься. Наши бежали к лагерю из деревень, сослепу нарывались, вот как мы с Коренным, а им казалось: прощупывают, окружают.

– А правда, как двое слепых. Дрались, а каждому думалось, что другой все видит.

– Э, брат, если слепой, накостыляют тебе.

– В Ляды вскочили с танкеткой, а немцы по житу к шоссе. Бабы потом рассказывали: приказали немцы труп самого главного, у которого два Железных креста, доставить им. Иначе сожгут, говорили, деревню.

– Разберись теперь, который главный. Все голенькие, и все в болоте.

– А пленный власовец сказал, что дорогу им показывала матка начальника полиции. Помните, которого возле Зубаревки тогда подстрелили, в лагерь привезли.

– Толя, ты про какую там бабу говорил?

Слушают Толю внимательно, что-то очень изменилось с той минуты, как Застенчиков сказал про Мохаря, про расстрел.

– Постой! – воскликнул Носков. – Помнишь, Серега, щавель баба собирала. Здоровенная такая. Ты еще удивился: бой гремит, а она будто глухая. Она это, эх, черт!..

– А обидно, что – мать. Ну, сын, ладно, а то мать!

– Ребяток завтра в Костричник повезут. Паша не соглашается, чтобы в лесу Митю хоронили. Говорит: забудут, волкам не хочу оставлять.

– Ну нет, кончится война, какие памятники тут поставят! Ребята, я вот думаю, как после войны будет!

– Кое-что надо бы поумнее.

– Гляди, по этой дорожке и к немецкой листовке придешь. Как за клубочком.

– Что у тебя за привычка, Коренной! При чем тут листовки? Что, нельзя разумно? Опять ты свое.

– А ты, Бакенщиков, не свое? Воюй, вот твое.

– Да ну вас всех! Мне бы, братцы, хоть до того дня дожить, как они драпать будут. Наших встретить. Если бы кто пообещал, ладно, согласен назавтра и помереть.

– Ха, а все же назавтра.

– Ну хоть денек дай.

– Эй, кто тут живой? Пошли, работнички, суп косить! – крикнул дневальный и забренчал котелками.

Оказывается, быть партизаном – это все время куда-то идти. Поел, если повезло, поспал, если удалось, и снова идешь, идешь, ощущая заострявшуюся боль под лопаткой – с той стороны, где тяжесть винтовки. Дорога летняя, песчаная. Лучше держаться поближе к сосенкам, не так «буксуют» ноги. Солнце жарит, но недавно пробежал дождик, наследил, исклевал песок. Дорога пахнет вкусно, как обрызганный водой теплый хлеб.

Хорошо идти со взводом, знать, что впереди тебя ждет опасность, и знать, что она – далеко, как вечер. И пока не о том, что будет вечером или завтра, а о том, что пора бы дать отдых ногам, думают все и ты вместе со всеми.

Но даже усталость веселит. Возможно, потому, что впереди шагает Царский, которого уже сделали командиром роты. Что-то особенное затеяно, раз со взводом командир роты. Да и вообще, когда на дело своим взводом идут, хлопцы такие добрые, веселые.

Вот только винтовку приспособить по-другому. Ноет плечо.

Но будет же когда-то привал, устанет и широкая, обтянутая кожаной тужуркой спина Царского. Правда, голос его по-прежнему зычный:

– Подтяниса! Теща ждет на блины.

Выговор самый полешуцкий. А круглые глаза, хищный профиль – будто на Кавказе прикуплены. Вид у Царского очень грозный, внушительный, но что-то простецкое есть в этом дяде, в его голосе, хохоте.