Алесь Адамович - Сыновья уходят в бой

Ему почему-то надо ползти.

– Держись, братва.

Ненужные, бессмысленные слова, когда ты можешь только лежать и ждать. И «моряк» это понимает, но сейчас ему почему-то надо сказать это.

Красиво радующийся себе и тому, что он сейчас говорит, делает, «моряк» оттеснил от пулемета Помолотня, дал длинную очередь, сдернул опорожненный диск, протянул руку за новым. Сильными руками надавил на диск, слегка приподнявшись. И замер так, словно узнавая что-то и боясь узнать. Левая рука сорвалась с круглой тарелки диска, лицо мертво стукнулось о приклад.

Он спустился в землянку и спросил:

– Лошади у вас ради шкуры или как? Покойников возить, а не станкач. Кто ездовой?

– Ездовой-то я, – затянул старик Бобок и, прихрамывая, заспешил к выходу с таким видом, словно он сию минуту исправит и наладит все.

Когда Волжак вышел вместе с ездовым, Шаповалов рассмеялся:

– Татарская душа: раньше с лошадьми знакомится.

– Хороший командир был Пилатов, – пожалел Шаповалов. И Сергей Коренной подтвердил, как бы стараясь подчеркнуть, что не намерен менять мнение в угоду новому начальству.

Знакомиться со взводом новый командир не явился в тот день.

Приходил прощаться Пилатов. Его и в самом деле любят во взводе. Это трогает Пилатова. Но он рад, что стал командиром бригадных разведчиков. В глубине души рад и Толя. Вместе с Пилатовым уйдет сложное чувство, которое давно тяготит: смесь благодарности, стыда и временами вспыхивающей неприязни.

Наконец Волжак снова заглянул во взвод. Снял со столба винтовку, дернул затвор. Захрустел песочек.

– Чья камнедробилка?

– А што? – отозвался Липень, поворачивая к Волжаку свое пухлое личико.

– Партизан, ей-бо! – воскликнул Волжак. Это все еще голос «гусара».

С этого началась жизнь взвода с новым командиром. Волжак будто чужой здесь. Чужой, но вызывает интерес. Когда его нет возле землянки, начинаются воспоминания про то, как он попал в отряд («В руке топор, грозится: «Если полицейские, стреляй оттуда, не подходи!»), как стоял под расстрелом и материл Колесова… Оказывается, именно Коренной («С Ефимовым, помню, возвращались мы из секрета…») привел Волжака в Зубаревку, где тогда, в сорок втором, стоял отряд («Жили просто в домах…»). А Носков «расстреливал» Волжака.

– Взял бы чуть пониже – не было бы нашего командира. Железня нас предупредил: «Этого шпендрика надо напугать». Волжак тогда был то-ощий, и еще и маленький, ноги колесом…

Мысль, что он мог расстрелять нынешнего своего командира, ничуть не смущает, скорее удивляет Носкова.

Он посматривает на Волжака с каким-то превосходством, хотя разговаривает с ним уважительно.

– Гусар он так воспитывал, – сообщает Головченя то, что ему известно про нового командира. – За грудки и мимо уха из пистолета – бабах! Враз весь хмель долой.

– Теперь решили самого воспитывать, – усмехнулся Шаповалов, – разогнали их всех по одному.

Приходила из санчасти мать. Она скованно-молчалива, как бывало, когда командирствовал Баранчик. На вопрос Волжака про «его» разведчика, который лежит в санчасти, ответила холодно, даже сердито:

– Спасенья нет от дружков. Возят самогон, а он других спаивает.

– Влезут они в печенку Пилатову, – злорадно пообещал Волжак.

Странная черта у этого Волжака: посмотрит на тебя, даже скажет что-то, взгляд короткий, живой, хватающий, но кажется, он тебя не помнит и не запомнит. Такое впечатление: он забыл и то, что Коренной в отряд его привел, и что Носков расстреливал его.

А вот Липеня уже знает. Этот, видимо, понравился Волжаку как удачная карикатура на всех «неразведчиков». Посмотрит и вдруг начинает давиться смешком («пс-си»).

– Штаны где добыл? Без батьки? Мешок бульбачки тебе подсыпать можно. Вот только дырявые.

– У Липеня штаны, как месяц, – подбрасывает словцо Носков. – Светят, а не греют.

Липень, как положено новичку, уже начал меняться: за свои костюмные брюки получил немецкие, зеленые, отвисающие сзади. И, кажется, две обоймы патронов в придачу.

Снова сделалось людно и шумно в лагере. Опять заговорили о «железке», о «концерте». И вот уже отряд в пути.

На одном из привалов командир отряда приказал выделить людей для караула в Костричнике. От каждого взвода по одному человеку.

– Ну, что там у тебя, Волжак? – чуть насмешливо спрашивает комиссар (у Петровского все еще бинт на шее).

Новый командир взвода стоит, раскорячив ноги, словно только что с коня, – посмотришь на него и обязательно удивишься, что при таких татарских скулах лицо, брови, волосы у него светлые, белесые, а не темные. Под рукой у Волжака пистолет, другого оружия, кроме как для схватки в упор, у него нет.

– Товарищ командир, – выкрикнул вдруг Застенчиков, – у меня сапоги совсем разлезлись!

– Корзуна надо оставить, – неожиданно говорит Шаповалов, – он никогда не просился, всегда ходит.

Почему вдруг Шаповалов? Придирался, приставал («Что ты раскис так?»), а тут – пожалуйста! И Толя даже не в его отделении.

– Корзуна надо, – упрямо повторяет белоголовый Шаповалов.

Партизаны из других взводов видят, как торгуются в третьем, и, наверно, думают, что Корзун сам просится, хочет остаться. Да ну вас всех!

– Ну, кто там, давай! – нетерпеливо говорит Волжак. – Ты? Ладно, оставайся.

Это он Застенчикову, который стоит ближе к нему и вид у которого несчастный. Толя вздохнул с облегчением. Но и озлился: надо было этому Шаповалову начинать, теперь выглядит, будто Толя хотел, да не оставили!

– Что там за кошки-мышки? – вдруг вмешался стоящий перед строем Сырокваш. – Корзун, выйди, раз приказано.

Выйти, стать в ту жалкую кучку, что жмется в сторонке, на глазах у всех?

А Застенчиков и вовсе смелым сделался:

– Товарищ начальник штаба, сапоги у меня порвались совсем.

– Поменяйся, кто остается.

Застенчиков скривился и подошел к Толе. Не к другому кому, а именно к Толе.

– Я сам пойду, – сказал Толя.

– Тебе приказано остаться? – голос начальника штаба.

Черные глаза Сырокваша округлились еще больше, и то ли гнев, то ли смех в них искрится.

Все смотрят на Толю и Застенчикова и ждут, весь отряд ждет. А Застенчиков на сапоги Толины глядит. Только вчера Берка отдал их маме, и хотя задаром, но долго расхваливал. И правда, – хорошие, хотя и не ахти какой выделки кожа. Но дело не в сапогах, главное, получилось так, будто Толя напросился, чтобы его оставили, а теперь в наказание должен разуться перед строем.

– Я сам пойду, – уже шепчет он, боясь, что услышат в его голосе слезы.

Весь отряд ждет. Толя сел на мокрую траву и взялся стаскивать сапог. Застенчиков сел рядом, сдернул с ног то, что осталось от его когда-то хромовых сапог, и швырнул это Толе.