Алесь Адамович - Сыновья уходят в бой

– Попросила поднести. Глядь я, а ее нету – пропала.

– Посмотрим, что третий принесет! – грохочет Царский. – Го-го-го!

А командир первой роты Железня даже побелел от злости.

С третьим появилась сама Катя. Она счастливо улыбается. Круглое, румяное лицо, растрепавшаяся белая прическа – картинка: осеннее яблоко, брошенное в солому! Сейчас этому «яблочку» влетит.

– Если еще… – подошел к ней Железня.

– Ой, ножки замлели, так бежали, – сказала Катя и оперлась о высокое плечо командира первой роты. Углы на лице Железни еще больше заострились, но тонкие губы начинают растягиваться, вот-вот получится улыбка. Но нет, Железня отдернул плечо, сказал:

– Здесь тебе не кухня. Поняла?

Все, что происходит, радует Толю, потому что отвлекает внимание от него, от непокрытой его головы. Но тут он увидел Головченю: несет свою придуманную бороду!

– Толя, мать ищет тебя. На том поселке она! – кричит Головченя.

Мимо колхозного гумна, где под стеной много партизан, Толя заспешил к поселку.

Увидел мать издали: черная плюшевая жакетка, теплый платок. Новость – Лина с винтовкой. Ее еще не хватало сегодня! Они уже узнали Толю, показывают на него друг дружке. Что говорят, о чем думают, догадаться не трудно, зная, что они видели и слышали Головченю.

Лина сразу – руку к Толиной голове. Он поспешно отступил назад.

– У тебя растрепались… – сказала Лина и отчего-то покраснела, заставив покраснеть и Толю.

– Вот, сынок, – невесело сказала мать, тоже глядя на его волосы. Дались им Толины волосы! – Наверное, очень напугался? Вася рассказывал…

– Хорошенькое «напугался»! Стукнуло по башке, будто палкой.

Посмотрел на мать и понял, что – дурак, что не должен был этого говорить.

– Да нет – по шапке, – засмеялся, что складно получается. – Получил по шапке.

– Какой ты худой, – сказала мать, – одна голова осталась, на шее можно хрящики пересчитать.

«Какая ты красивая!» – готов был сказать Толя Лине. Стоит в пальтишке, тоже, как у Толи, коротковатом, школьном, на голове у нее серый платок, а брови – такие черные, а веснушки – такие детские, а сама – такая взрослая! Вся светится счастьем, каким-то своим, женским.

– А я к вам, – объявила Лина.

Ага, вот в чем дело!

– Захотелось и ей во взвод, – сказала мать.

– Ой, Анна Михайловна, я чуть-чуть…

– И Толя чуть-чуть… А теперь – посмотри на него!

Нет, вы посмотрите на Толину мать! Ей определенно доставит удовольствие, если и другие будут видеть ее сына никудышным, заморышем. Ну вот, пожалуйста: лезет пальцем за воротник. Что-то дрогнуло, Толя ощутил, как что-то задрожало в нем от ее жалеющего прикосновения.

– Оборвыш ты мой, грязный…

– А у нас сегодня котлеты. – Толя старается переменить разговор.

– Ну, а как у тебя теперь с животом?

Нет, хоть бы эта Лина куда-либо провалилась на часок, пока мама выговорится. Никогда с ней такого не было. Или она тоже, как Толя, устала? Устала быть спокойной, приличной матерью.

Кажется, что может измениться во взводе с приходом одного человека. А изменилось, когда появился Волжак. Вот и Толя переменился.

Пришла во взвод Лина – ожило и еще что-то. И не в одном Толе.

Без конца караулы, секреты, вылазки к Низку, где напуганные полицаи каждую ночь жгут, чтобы не так темно было, сараи и дома. Люди устали, и кажется, ни на что другое, кроме войны, нет у них ни сил, ни времени. А вот поди же: охота им хлопотать еще и вокруг Лины. Началось что-то вроде соревнования с первой ротой: чья девушка лучше. С завистью рассказывают (так, чтобы Лина слышала), какая смелая и находчивая на слово Катя, как умеет «отбрить».

– Идут они. Железня подает команду: «Стой!», а кто-то добавляет: «Курок набок!» Ну, знаете, человек не лошадь, на ходу не умеет. А Катя не растерялась…

Лина вскочила и – вся пунцовая – за дверь.

– Ты же образованный, говоришь, в газете работал, – упрекает Светозарова Молокович.

Но многим нравится то, как умеет Светозаров заставить Лину покраснеть. Вернее, нравится им сама Лина, когда вот так краснеет. На словах завидуют первой роте, а сами рады, что «ихняя» не такая, как Катя.

Живет Лина отдельно, у старушки какой-то, иногда в гости приходит, ее усаживают за стол, и все хорошо, пока не захочется какому-нибудь нахалу еще раз увидеть, как Лина краснеет.

– Быстро что-то волов сожрали, – отметил Круглик.

– Еще бы, – подхватывает Светозаров. – Выбежал я за сарай в тот день, когда волов зарезали, а там вся рота во главе с Царским. С голодухи…

– Вонючие у тебя шуточки, – не выдержал Коренной.

И вот однажды явился Светозаров и как бы между прочим сообщил:

– А наша-то, стеснительная… Похаживает туда Царский. Третий вечер замечаю.

– Смотри какой… замечательный, – сказал Коренной.

И другие вначале вроде на Светозарова озлились, но скоро, и даже как-то очень охотно, поверили ему. Даже Молокович:

– И правда, идет комроты вчера ночью, веселый такой…

Но, главное, в Лине замечается перемена: бледная, всегда невыспавшаяся, выражение лица то умоляющее, то недоброе, даже злое. Раньше ее не посылали в караул, теперь потребовали от Круглика: нечего разводить тут боевых подруг, пусть как все!

– А то как у лявоновцев, – говорит Головченя, – специальный приказ написали: «В свободное от боев время боевая подруга командиров выполняет задачу жены». За-да-ачу!

Лина ходит по деревне, не поднимая глаз, не то испуганная, не то сердитая, а ее провожают взглядами, ревнивыми, мужними, и все черт знает какими гадами стали. Смотрят, будто что-то должна им Лина, будто обманула всех сразу. И Толя старается так же смотреть, точит его обида, тоска какая-то. Но за этим есть и другое: странный новый интерес к Лине и даже боязливое уважение к ней. Вот взяла и стала взрослой.

И вдруг снова пришла Лина в караульное помещение. В руках белый женский узелок. Села на лавку, глаза, как у подстреленной птицы.

– Я ухожу в лагерь. Мне Волжак разрешил…

И заплакала. Винтовка с плеча об пол, а она не поднимает, плачет, да так горько.

Старик Митин подошел к ней.

– Что ты, девочка? Обидел кто?

– Обидишь их, – непримиримо отозвался добряк Молокович.

А Лина – Митину, одному ему:

– Ходят все, сапоги боюсь снять. Все время одетая сплю. Ноги погорели.

– Ну-ка.

Митин взялся за ее сапог. Лина двумя руками схватилась за свое колено.

– Меня тоже боишься? – довольный, смеется старик. – Надо было к нам сюда перейти, если так.

– Боялась, что подумаете… А потом вижу – уже думаете…

Лина послушно подставила ногу.

Митин стащил один сапог, другой, развернул портянки, снял вязаные носки.

А Лина сидит и, как замерзший ребенок, плачет. Посмотрела на свои босые ноги и сразу их под себя, на лавку.