Жан Фавье - Столетняя война

Однако все это было очень ненадежно: если есть досыта, если пить сколько влезет, не останется никаких запасов. Ячменю постоянно отдавали предпочтение перед пшеницей из-за того, что на лучших землях ячменное зерно давало урожай от сам-шести до сам-десяти. Но это был уже предел развития. В большинстве случаев урожайность не превышала сам-три — сам-четыре. Рациональные приемы, которые позволили бы получать максимальный урожай с каждой парцеллы пахотной земли, например, севооборот, еще только зарождались. Лишь постепенно в северной Франции распространялось трехполье, сокращая площадь непродуктивных залежных земель. На бедных землях, особенно на Юге, двухгодичное чередование культур еще не сопровождалось разделом пашни на систематически чередуемые участки. Каждый поступал по своему усмотрению. Множились подъездные пути, которых было уже не меньше, чем пашен. А инвентарь зависел от размера клочков земли, которые постоянно дробились при наследовании.

Поэтому никто не был уверен в завтрашнем дне. Тем более выживанию крестьянина и снабжению горожанина грозил неурожай. Запасов не было. Чтобы разразилась катастрофа, хватало одного неурожайного сезона.

Последние иллюзии пришлись на 1300-е гг. Тогда есть досыта считалось нормальным. О голоде успели забыть. Три поколения по-настоящему не познакомились с ним — с детства Людовика Святого до детства Филиппа VI голод в королевстве не свирепствовал. Поэтому гнилое лето 1315 г. было воспринято как кара небесная: дурное обращение с папой, сожжение тамплиеров, повешение министра — все это взывало к возмездию. Моле, Климента V, Филиппа Красивого и Мариньи объединила смерть. Нескончаемый дождь летом, когда урожай гнил на корню, хорошо вписывался в картину катаклизма, легко объяснимого вмешательством высшего суда. Зимой цена на зерно утроилась. Следующим летом от апелляций к сверхъестественному отказались. Нужно было признать очевидное: хорошая погода — не постоянная данность, как считали прежде. Вторая зима была еще суровей первой: иссякли последние запасы. В некоторых городах на Севере уже умирали от голода, когда третье дождливое лето 1317 г. окончательно повергло всех в уныние.

Люди пришли в себя, но обрели новые привычки. Тенденция к общему похолоданию, растущая влажность — все это стало очевидным сколько-нибудь опытному наблюдателю. Больше не было речи о расширении полян, освоении земель, умножении доходов. Нужно было просто-напросто защищать культуры, обеспечивать посев, распределять то немногое, что сохранилось на самых плодородных землях. Прошло время пахать как придется. Пришло время выбора.

Если французская деревня была неоднородна, тем более это можно было сказать о городах. Большие сукнодельческие города Фландрии и Артуа уже поразил кризис, но маленькие еще жили в состоянии, при котором неуверенность сочеталась с эйфорией из-за успехов по мелочам. Уже там и сям замечались предзнаменования депрессии. От монетных кризисов — 1303 г., 1340 г. — страдали рантье, кредиторы, розничные торговцы, арендаторы. Рост, которого не сознают, сразу же становится заметным, когда прекращается. Демографический подъем кончился, и города начали пустеть: с 1330 по 1345 гг. Перигё потерял больше жителей, чем утратит в 1348 г. вследствие чумы.

Промышленность испытала первый по-настоящему серьезный кризис. От него пострадало в основном производство XIII в. — шерстяного сукна, разделенное на два вида, иерархия которых была четкой: роскошное сукно выпускали хорошо организованные мастерские в нескольких больших городах, как Брюгге, Ипр, Гент, Аррас, Руан или Париж, а обыкновенное в мастерских с худшей организацией производили многочисленные городки и даже села. Первое представляло собой толстое сукно, ложащееся широкими складками, которые придавали элегантность длинному мужскому и женскому платью, сукно, которое окрашивали ценнейшими красителями Востока. Второе было тонким, не таким теплым и не таким приятным на ощупь, более тусклых цветов. Женщины и мужчины в 1300 г. носили пурпурное и буро-черное сукно.

Но развитию городских ремесел мешали чрезмерная (регламентация, близорукий протекционизм, неизменность ассортимента из-за упорного следования традициям. Одно и то же сукно, один и тот же цвет — вот что в глазах самых преуспевающих мастеров было символом и залогом поддержания качества. Себестоимость была высокой, но стоило ли беспокоиться об этом, если конкуренции ставили жесткие пределы? Проще было валять сукно ногами, чем на водяной мельнице, а прялка считалась вредным новшеством, опасным для прочности нитей. Тем самым в зародыше пресекались любая инициатива и попыгки нововведений. Об ориентации производства на потребности рынка в этих условиях не приходилось и думать. Как добрые обычаи были только у древних, хорошая монета — при Людовике Святом, хорошие рыцари — во времена крестовых походов, так и хорошее сукно значило традиционное. По крайней мере, в этом были убеждены мастера больших сукнодельческих городов.

Тем не менее на этом пути экстенсивного развития было два камня преткновения. Один — это препятствия, которые капиталистической промышленности ставила цеховая система. Богатые купцы, шерстянщики и суконщики, которые одни только были способны полностью финансировать производственную цепочку, вкладывали все организационные способности и денежные средства в мастерские маленьких городков и деревень. Они знали, что об интеграции жестко независимых ремесел нечего и мечтать. Поэтому они осуществляли ее в другом месте. Раз регламент затруднял деньгам идти в промышленность, промышленность шла к деньгам.

Другим камнем преткновения были быстрые перемены в моде. Только что носили тяжелые платья, и вот уже предпочитают легкие и облегающие одежды. Это было время первых пурпуанов [14], время узких штанов и курточек с короткими басками. Отказавшись от широких платьев, женщины надели облегающие котты и cюркo. [15]В результате новых вкусов хорошее шерстяное сукно перестало быть «писком моды». Новая иерархия модных ценностей выше обычного сукна ставила шелк, в основном импортируемый из Тосканы. Ремесленники Ареццо, Сиены, Лукки и Флоренции состязались в том, кто удачней сочетает восточные шелка с кипрской золотой нитью. Хитроумные ткачи добавляли к этому вышивку. Затканный золотом пурпуан Карла Блуаского, сшитый в середине века и хранящийся ныне в Лионе, расшит восьмиугольными медальонами со львами и орлами.

Для тех, чье процветание основывалось на производстве самого престижного сукна, это стало тяжелым ударом. Брюгге, Ипр, Гент, Дуэ, Сент-Омер, Руан пережили спад. Аррас перешел на выпуск гобеленовых тканей на станке с вертикальной основой, широкий сбыт для которых обеспечивало производство изысканной мебели. Парижское сукноделие просто-напросто исчезло: последние столичные ткачи перебрались в соседние бурги, за ворота города, своего главного рынка сбыта, но за пределы досягаемости двух главных зол, бремя которых они уже начали ощущать: налогов в городскую казну и цеховой регламентации.