Мария Рольникайте - Свадебный подарок, или На черный день

— Я говорил родителям, чтобы тебя… в мое укрытие… Но они очень боятся. А у мамы больное сердце.

— Я не прятаться к тебе пришел.

— Спущусь вместе с тобой. — Винцент явно не хочет, чтобы он объяснил, зачем пришел. Не станет он объяснять. Все равно бесполезно. — Парадная на ночь запирается, но в каждой квартире есть ключ.

— Спасибо.

— Только не ходи по Горной. Там их комендатура. Лучше иди к бывшему садику. Сразу за углом в его ограде есть дыра. Спрячешься там и подождешь, пока проведут колонну ваших.

— Хорошо. — Ни к чему Винценту объяснять, что не будет он ждать колонну и не пойдет в гетто.

Борис понимал, что теперь должен сказать: «Ладно, я пошел» — и пойти к двери. Но стоял. Здесь обычная спальня. Кровати, на которые можно ночью лечь, зажечь эти ночники на тумбочках и перед сном почитать. Ничего удивительного, что родителям Винцента да и ему самому страшно лишиться этого. Но, может быть, другие не так напуганы. Повилас, например. И он спросил:

— Повилас все еще живет у тети?

— Да. Только к нему подселили немецкого офицера.

— Значит, к Повиласу нельзя.

— А к Адаму никого не подселили?

— Не знаю. Кажется, нет.

К Адаму он пойдет уже из бункера. А отсюда надо уходить. Скоро, наверно, комендантский час. И он шагнул к двери.

Родители Винцента явно ждали его ухода, стояли в передней. Сонгайлене, оказывается, поседела. И в черном платье. Носит по ком-нибудь траур или просто считает, что теперь черный — самый подходящий цвет?

— Ты не держи на нас зла, — смущенно попросил старик и завозился со своими засовами. — Сам видишь, что творится.

Сонгайлене грустно кивала. Винцент смотрел куда-то в угол. А он хотел только одного — скорей избавить их от себя.

Винцент вышел вместе с ним. За дверью остановился. Прислушался. Было тихо.

Они стали осторожно спускаться по лестнице. Но через каждые несколько ступенек Винцент останавливался. Проверял тишину. Внизу неслышно вставил ключ. Так же беззвучно приоткрыл дверь и выглянул на улицу. Но почему-то медлил, не подавал знака.

— Что там?

— Никого нет.

И хорошо, что нет! Он рывком распахнул дверь и вышел. Винцент, кажется, шепнул в спину:

— Помни, к садику.

Но он уже шел. Опять шел по улице. Только совсем пустой. Неужели?.. — Он смотрел сразу на обе стороны. И вдаль всматривался. На всей улице, до самого конца — никого. Неужели комендантский час?!

Ускорил шаг. Только без паники. Еще не комендантский час. Он же был у Винцента совсем недолго. Просто люди заранее попрятались в домах. «Там меньше шансов попасть в облаву». Все-таки Винцент, кажется, остался стоять в парадной. Правда, это не очень опасно.

А когда он завернет за угол, Винцент поднимется наверх, запрет дверь на все засовы. Отец еще, наверно, проверит, хорошо ли запер, и они лягут спать. Каждый перед сном зажжет свой ночничок и будет читать. Впрочем, у Винцента в комнате не ночник, а настольная лампа.

Как он ни старался думать о другом, пустота на улице пугала. Не лучше ли на самом деле вернуться в гетто, а завтра… завтра пусть выходит мама. Он будет на этом настаивать. Скажет, что нарочно вернулся, чтобы вышла она.

На ходу глянул назад. На мостовой тоже пусто. Все уже, наверно, в гетто. Не с кем вернуться. Значит, надо идти вперед. Нормальным шагом идти. Потому что бегущий по пустой улице человек сразу вызовет подозрение. Не исключено, что из окон тоже следят. Погасили свет, раздвинули шторы и следят. Обязательно надо выглядеть спокойным. Совершенно спокойным. Будто всего-навсего засиделся в гостях и теперь спешит домой.

Вдруг из переулка появились… двое… с автоматами. Один засветил фонариком прямо в глаза.

— Ausweis! [2] Удостоверение! ( нем. ).

Он побежал. Скорее туда, к садику! За углом дыра в заборе. Он спрячется. Спрячется!

Что-то стукнуло в спину. Все равно надо бежать. Еще стукнуло.

…Почему он лежит? Ведь должен… он должен доползти… до ограды…

— Lass ihn, er ist tot. [3] Оставь его, он мертв ( нем. ).

Nein, bewegt sich noch. [4] Нет, еще шевелится ( нем. ).

He мертвый он… сейчас доползет. Зачем?.. Ведь…

Винцент смотрел, как Борис спешит. Про себя даже поторапливал его. Скорей бы дошел до поворота. А там сразу ограда и дыра. Сможет за нею спрятаться, подождать своих. Только бы скорей дошел!

Все-таки надо было уговорить родителей оставить его до утра. Не каждую же ночь бывают проверки.

Чего он оглянулся? Боится идти по пустой улице и хочет вернуться? Нет, пошел. Даже прибавил шагу. Конечно, страшно. Это только на словах или там, в гетто, им кажется, что здесь все не так опасно. Теперь везде опасно.

Борису даже полезно немного перетрусить. Остынет. А то, видите ли: «Во все времена и все войны врагу оказывали сопротивление». Мало ли что было когда-то. Никакой Наполеон и никакой Вильгельм не был, так страшен, как Гитлер. Перед ним уже спасовало столько государств. И русские. Пели: «Если завтра война», а тоже пока не очень справляются. Можно подумать, что когда им возьмется помогать Борис Зив…

Вдруг Винцент увидел, как из-за угла вышли двое. Патруль! Вспыхнул фонарик…

Что он делает? Бежать нельзя! Они же будут стрелять!.. Так и есть…

Упал!

Подошли… в лежащего… трижды…

Все… Оставили его и пошли дальше. Как ни в чем не бывало…

Идут сюда! Он быстро закрыл дверь. Повернул ключ.

Дверь заперта. Заперта.

— Что ты тут стоишь? — Он даже не слышал, как отец спустился. — Мама волнуется. Стреляют где-то совсем близко.

— Больше не будут стрелять.

— Хорошо бы. Но кто знает…

— Я знаю. Они стреляли в Бориса.

— Почему ты… так… думаешь?

— Я видел…

— Но он же был без звезд!

— Все равно. Уже комендантский час. А ты не позволил его оставить.

— Тише! Ради Бога, тише.

— Правильно. При мертвом говорят шепотом. Даже когда он далеко, на улице. Но этот мертвый — Борька…

— Может, он не…

— Пришел ко мне как к другу. А я откупился ломтем хлеба.

— Но, может быть, он только ранен.

— Он — как к другу. А я — ломоть хлеба…

— Господи, да не говори ты так!

— Как я должен говорить? Борьку убили. Понимаешь, убили!

Отец не ответил. Прислушивается.

— Не беспокойся, папа. Они уже прошли.

— Кто?

— Патруль. Те двое, что его убили. И я сейчас выйду.

— Куда?

— Туда, к Борису.

— Нет, лучше я.

— Я сам должен…

— Но я скажу тебе правду. Честное слово, правду.

— Я сам должен… И если он живой, приведу. Мама его перевяжет. Спрячем в моем укрытии. Я сам должен.

Но открыть дверь и двинуться с места было трудно. Очень трудно…

Аннушка вздохнула. Знал бы Даня, как она хочет поверить в его объяснения. Боренька потому не пришел сюда, что не хотел лишний раз рисковать ни собой, ни ими. И правильно сделал: какой смысл приходить, если все равно не собирался здесь оставаться, как он говорил, отсиживаться. И Даня опять, в который уже раз за эти дни, принимался пересказывать ей их разговоры.