Даниил Краминов - Правда о втором фронте

Из трех «оптимистов» один служил до войны клерком в экспортной фирме, где он, чтобы продвинуться по службе, должен был изучать французский язык. Парень надеялся во Франции найти недостающую ему разговорную практику. Сын лавочника ожидал расцвета бизнеса. Радист верил в то, что, изгнав немецких фашистов, народы рассчитаются со своими отечественными реакционерами (он назвал их популярным в Англии словечком — тори), простой народ поумнеет, не допустит больше войн и займется устройством своих и без того запутанных дел.

Чертежник, выругавшись, безапелляционно заявил, что ничего подобного в Европе не случится, ибо народам все равно не дадут жить так, как они того хотят. Тем же раздраженным тоном он рассказал, что группа его товарищей в Италии намеревалась помочь итальянцам «демократизироваться». Солдаты ходили на собрания итальянских крестьян и горожан, выступали с речами против фашизма и реакции. Они советовали выбирать старостами в деревнях и мэрами в городах левых, в том числе коммунистов. Но военные власти, по просьбе союзного военно-оккупационного управления, немедленно положили этому конец. Солдатам пригрозили военным судом, если они не перестанут «вмешиваться во внутренние дела Италии».

— Ад на их голову! — ругался парень. — Нас заставляют проливать кровь за «освобождение» той или иной страны, но нам запрещают вмешиваться в политику.

— Значит, имеются две политики: одна — это политика тех, кто воюет, другая — тех, кто приказывает, — обобщил радист.

— Но мы-то за которую воюем?

Молочник поскреб подбородок и вздохнул:

— Об этом лучше не думать, когда приближаешься к опасности: уж очень паршивое это чувство, когда даже не знаешь, за что умрешь…

Разговор оборвался… Воцарилось невеселое молчание. Все всматривались в ночь. Впереди, справа, возникли знаменитые «белые скалы Дувра». Они то мутно белели под луной, то исчезали, словно прячась за занавес, когда быстрые облака закрывали луну.

В Дуврском проливе немецкие батареи пытались обстрелять наш конвой. Им ответили береговые батареи Дувра и пушки наших крейсеров. Перестрелка, не принесшая никакого вреда, стихла так же неожиданно, как и началась.

К утру мы вышли на просторный морской «проспект» между Англией и Нормандией. «Проспект», движение по которому было таким же оживленным, как в Лондоне на Пиккадилли, с обоих боков прочно огораживался частым кордоном эсминцев и истребителей, над ними барражировали самолеты. Навстречу нам шли грузовые суда, десантные лодки, поднимая высокую волну, мчались истребители и корветы.

Недалеко от острова Уайт мы догнали грязный, отчаянно дымивший буксир. Он тащил в сторону Франции… кусок железобетонного пирса. Остряки вслух предположили, что «сумасшедший джерри, пользуясь общей суматохой, стащил из-под носа англичан часть Саутгемптонского порта». Это было так неожиданно, что никто не засмеялся. Люди просто не могли понять, что происходит. Лишь хорошо осведомленные знали, что этот грязный буксир тащил к берегам Нормандии частичку большого искусственного порта, секретно приготовленного союзниками в Англии и смонтированного затем у Ароманша. Летом 1944 года это был, пожалуй, самый оживленный порт в мире.

Уже наступали сумерки, когда мы подошли к Нормандии. Ее берег тонул в тумане, смешанном с дымом. Тысячи различных судов — грузовых, пассажирских, десантных, военных — чернели на темной лазури моря. Баллоны воздушного заграждения, подобно стае серебряных птиц, недвижимо парили над ними. В бинокль был виден Ароманш с истерзанной рощей за ним. Левее виднелась сумрачная громада линкора «Родней», который время от времени извергал огонь и дым, обстреливая полуостров. Крейсеры, стоявшие впереди него, ближе к берегу, стреляли чаще.

Высадились мы лишь на другой день. К пароходу подошло десантное судно, похожее на пенал больших размеров. У задней стенки пенала находилась будка с мотором и рулями управления. Передняя стенка откидывалась, образуя ворота и становясь широким откидным мостиком от судна к берегу. Пароходные краны перегрузили машины, легкие танки, ящики со снаряжением. Перед тем как спуститься, мы простились с капитаном. Он спокойно и даже равнодушно пожал руки офицеров. Мою он несколько задержал.

— То, что делают ваши люди, — сказал он, — просто замечательно. Я был в Мурманске, я знаю, что значит воевать в России. Любого из ваших парней я без малейших колебаний взял бы в свой экипаж: на них можно положиться в любом тяжелом и рискованном деле, не подведут. Они так ведут себя, как только может делать это команда, спасающая свое судно от крушения.

— Они делают нечто большее, капитан…

— Я понимаю, я понимаю. И не сомневаюсь, что правнуки будут гордиться делами своих прадедов, как мы гордимся участниками Трафальгарской битвы.

Мы выбрались к Ароманшу и двинулись вдоль берега. На холмах у города и на запад от него чернели окопы, попадались сравнительно редкие и примитивные блиндажи с пулеметными гнездами. В самом городе, особенно на его окраине, подвалы многих домов были превращены в доты. И здесь отсутствовало тяжелое вооружение, по от недостатка французской еды и вина немцы не страдали. Замечу в скобках, что один фриц ухитрился просидеть в таком подвале более месяца после высадки союзников. Съев все запасы продовольствия, фриц вылез и сдался в плен. В воде у самого берега немцы набили колья и натянули колючую проволоку, чтобы помешать атакующей пехоте союзников. Это не задержало вторжения. Амфибии — «буйволы» и «утки», несшие десантников от судов к берегу, рвали эту проволоку, как паутину.

Уже в сотне шагов от берега мы не нашли даже следов укреплений невероятно разрекламированного гитлеровцами «Западного оборонительного вала». Перед нами расстилались мирные поля, влажные после недавнего дождя; дальше темнели знаменитые нормандские яблоневые сады (нормандские яблоки не едят, из них делают сидр, освежающий и хмельной, и гонят яблочный самогон — кальвадос, столь же крепкий, как и противный); в отдалении поднимались холмы. Тут не было ни немецких укреплений, ни следов боя. Лишь на придорожных деревьях осела тяжелая пыль, поднятая движением высадившейся армии.

Немецкий «оборонительный вал» в Нормандии оказался чистейшим блефом. Союзное командование не дало себя обмануть, хотя союзные пропагандисты пытались обмануть мировое общественное мнение, расписывая этот «вал» в тех же самых красках, какими пользовался Геббельс. Полковник штаба 30-го британского корпуса Беринг передал мне один из образчиков такого творчества немецкой пропаганды — красочную и устрашающую панораму береговых укреплений, но… не для разоблачения немецкого блефа, а для сочинения статьи о том, как тяжело было прорывать немецкую оборону. Старания полковника пропали даром: его предложение можно было встретить только улыбкой. Впрочем он тоже улыбался: мы оба слишком хорошо знали, что союзники прорвали немецкую оборону в Нормандии с такой же легкостью, с какой раскаленный меч мог бы пройти сквозь лист фанеры.