Армин Шейдербауер - Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника

Там, в здании маленькой сельской школы, раненых укладывали на солому. Офицер медслужбы сортировал нас не по воинскому званию, а в соответствии с неотложностью оказания помощи. Все были равны перед Богом и ножом хирурга. Из двух классных комнат одна служила операционной, а в другой готовили людей к операции. Меня раздели и с помощью уколов немного успокоили. Закончив работу с одним человеком, хирург сразу же занялся мной. Частью на животе, частью на правом боку, я лежал на операционном столе. Операция проводилась под местным наркозом. Врач задавал мне вопросы и заставлял на них отвечать. В это время я слышал, как из входного отверстия в груди с бульканьем выходит наружу воздух, и чувствовал, как обрабатывают рану. Сколько это продолжалось, я не имею понятия. Судя по тому, что они говорили, мне зашивали кожу. К тому времени, когда действие наркоза стало уже подходить к концу, был извлечен крупный осколок из задницы и еще один, застрявший рядом с позвоночником. Старший офицер медицинской службы, доктор Брюн спросил, не хочу ли я оставить их на память. Я ответил: «Пропади они пропадом!» Для напоминания о войне было достаточно и шрамов. Но осколок в легком мне суждено носить до конца жизни.

После операции меня перенесли в маленькую комнату. На одной из двух стоявших там коек лежал человек, раненный в живот. Посмотрев на него, я узнал в нем командира разведывательного батальона 35-й пехотной дивизии. Он был майором и имел Рыцарский Крест. Иногда мы с ним разговаривали. Но почти с самого начала у меня появилось странное чувство, что его состояние было безнадежным.

Однако мой случай тоже считался серьезным. За нами ухаживал очень толковый обер-ефрейтор медицинской службы. На его кителе был приколот Крест за военные заслуги 1-класса, что свидетельствовало о его квалификации. Каждые полчаса, как мне показалось, он приходил в нашу комнату и делал мне уколы в верхнюю часть бедра. За два проведенных там дня я получил не менее 80 уколов. Это привело к тому, что у меня на несколько лет онемели ноги выше колена.

На следующую ночь жизнь майора подошла к концу. Он задыхался все больше. Наверное, у него был сердечный приступ. Вместе с доктором Брюном пришли санитары, которые принесли кислородный прибор. Однако помочь несчастному они уже не могли. Я остался один. Смерть моего товарища затронула меня не очень глубоко, поскольку я и сам был слишком слаб. На следующий день медик сказал мне, что ночью прорвались танки противника. Они были уже очень близко от нас, и врачи опасались, что им придется оставить нас русским. По слухам, в руки противника попали два капеллана дивизии, протестантский и католический.

8 марта, через четыре дня, меня увезли. Санитарная машина доставила меня и других раненых на станцию. Кажется, это была станция Прейсиш-Штаргард, где нас поместили в вагоны для перевозки скота и положили на солому. Во время погрузки какой-то мерзавец санитар украл мой пистолет. Это привело меня в состояние беспомощной ярости. Хорошо хоть, что сразу после ранения я отдал свои часы связному Францу. В Данциге нас перевезли на машинах в Политехнический институт, который был переоборудован под госпиталь. Сначала вместе с примерно 50-ю другими тяжелоранеными я лежал в большом зале. Состояние мое было тяжелым, я задыхался. После короткого врачебного осмотра санитары немедленно отнесли меня в операционную. Санитарами были французские военнопленные, которые послушно выполняли все, что от них требовалось. Из своего планшета, который не был украден, я вынул остававшиеся у меня сигареты и с благодарностью отдал их французам.

Операционная напоминала огромную человеческую бойню. Помещение было наполнено испарениями от крови, гноя, пота и грязи, от повязок и дезинфицирующих средств. Один доктор только что закончил делать круговой надрез руки, потом начал ампутацию предплечья у другого раненого. Я все это видел, хотя и находился в полубессознательном состоянии. В качестве операционных медсестер работали голландские студентки. Безусловно, они были «подневольной рабочей силой» и приобретали там ужасный практический опыт. Я обхватил рукой шею одной из этих добрых и заботливых сестер, и началась операция по удалению жидкости из легких. Недостаток воздуха и невыносимый запах настолько меня ослабили, что я почти не ощутил резкой боли, когда врач сделал мне прокол. В ходе этой процедуры из легких было откачано 700 кубических сантиметров жидкости. Неудивительно, что я боялся умереть от удушья. После этого я смог снова дышать в течение двух недель. В следующий раз было удалено пол-литра жидкости, а затем только 20 кубических сантиметров. В конечном счете необходимость дальнейших процедур отпала.

К тому времени понадобились дополнительные помещения. Раненых отсортировали и освободили несколько коек. В госпиталь прибыла целая делегация во главе с генералом медицинской службы. В его окружении находился один дородный медик, похожий на директора фабрики. Несомненно, он совсем недавно был прихвачен призывной комиссией и спрятался в какой-то медицинской части. Когда толпа врачей проходила мимо моей койки, я попросил этого «медика» подать мне надувную подушку, которая лежала у моих ног. Он ответил, что мне следовало попросить кого-нибудь другого, так как это не входило в его обязанности.

Я не поверил своим ушам, потерял самообладание и вышел из себя. С тяжелым ранением, бледный, небритый, с впавшими щеками и свалявшимися волосами, я лежал на деревянной койке. На стуле рядом с ней лежал мой полевой китель со всеми наградами, включая серебряный знак за ранение. А передо мной стоял этот жирный, процветающий человек. Разодетый, с прилизанными волосами, он имел наглость заявить, что не должен оказывать одну небольшую услугу, состоявшую в подаче одной маленькой вещи. В течение всей своей офицерской службы я никогда так не терял контроль над собой перед подчиненными и так не кричал, как в этом случае.

Собравшись с остатками сил и дыхания в своем жалком теле, я обрушил всю ярость бойца с передовой против «проклятых тыловиков». «Там, на фронте, нас расстреливают на куски, а эта свинья, которая никогда в своей жизни не слышала свиста пуль, не хочет подать подушку раненому». Я просто обезумел. Меня душили слезы. Некоторые господа из состава делегации были поражены и пришли в негодование. Чтобы меня успокоить, пришли люди из персонала госпиталя, а эта карикатура на доброго самаритянина поспешила покинуть помещение.

Ночью в этой комнате было еще страшнее. Каждый вечер мне давали морфий, но его притупляющее воздействие продолжалось только несколько часов. К часу ночи я просыпался в запачканной постели и терпеливо ожидал прихода сестры, которая раздражалась оттого, что ей надо было прибираться за мной. Никогда я не видел, чтобы в одном месте было собрано так много страдания, как в этой комнате. На соседней койке солдат, совсем еще мальчик, постоянно просил воды. Получивший ранение в живот, он был недавно прооперирован, и ему не разрешалось пить. Все старались заставить его понять это, но не смогли. В какой-то момент, когда за ним не наблюдали, он открыл свою грелку. Я был слишком слаб, чтобы суметь отговорить его, и он с жадностью проглотил содержимое. На следующее утро он был уже мертв. Напротив меня у другого человека были раздроблены ноги. Спокойно и отрешенно он лежал на своей койке. Так он и умер.