Армин Шейдербауер - Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника

В Медицинской академии мы оставались недолго. Вместо множества русских, которые продолжали приходить в первое время, появились поляки, занимавшие какие-то официальные должности. Очевидно, госпиталь перешел под управление польской гражданской администрации. Приходили различные комиссии, о которых говорили, что они состояли из «люблинских» поляков, то есть принадлежавших к связанной с русскими партии польского Сопротивления. Помню одного гражданского врача, у которого на руке был вытатуирован семизначный номер. Он показал его нам и сказал, что получил его в концентрационном лагере. В Третьем рейхе до нас доходили слухи о существовании таких лагерей, прежде всего Дахау. Но мы ничего не знали ни о масштабах этого явления, ни о том, что пришлось пережить находившимся там людям. В одном из таких инспекционных осмотров принимал участие говоривший по-немецки польский коммунист. Он забавлялся тем, что раскачивался, сидя на моей койке. Он хотел причинить мне боль, и ему это удавалось. Больше всего меня поразил сам способ выражения садистских наклонностей этого человека.

От полученной мной раны на левой ягодице образовался нарыв. Его надо было вскрыть, и для этого требовался очень длинный надрез на верхней части бедра. Сейчас я не могу вспомнить, делалось ли это еще во время нашего пребывания в Политехническом институте, или же его сделал доктор Йохансен в Медицинской академии. Но я точно помню, что после этого я мог лежать только с поднятой ногой. О том, чтобы вставать с постели, не было и речи, в особенности еще и потому, что я действительно очень ослабел от голода. В наших разговорах в больничной палате еда занимала важное место. Безусловно, это было признаком того, что мы шли на поправку. Мы представляли себе, какие у нас будут праздничные блюда, если, с Божьей помощью, нам когда-нибудь доведется их попробовать снова.

Где-то около 20 апреля нас отправили в товарных вагонах по железной дороге в Торн (сейчас польский город Торунь. — Прим. ред.). Это примерно в 150 километрах вверх по течению Вислы. Под Торном находился остававшийся еще с войны большой лагерь, где после немецких побед содержались военнопленные союзных армий. Этот лагерь заполнили нами, проигравшими войну. Насколько я смог определить, наряду с взятыми в плен здоровыми солдатами и офицерами в лагере находилось много раненых и больных. Дизентерия и тиф были обычным явлением. Тех, кто заболевал этими болезнями, размещали в отдельных бараках. Из них каждый день по утрам выносили тела людей, умерших ночью. Большинство заключенных было дистрофиками, которых можно было узнать по отекам на лицах и распухшим ногам. По прибытии в лагерь как здоровые, так и больные должны были идти в баню. Наличие высокой температуры у больных и опасность пневмонии не принимались во внимание совершенно.

Раненые умирали не только от дизентерии и тифа, но просто от вызванного ранениями недостатка сил и отсутствия надлежащего питания. В нашем лазарете, куда я попал вместе с Францем Манхартом, в качестве еды два раза в день выдавался жидкий суп, который приносили в большом баке. Каждый заключенный получал порцию из черпака в котелок. Тем, кто не мог ходить, еду приносили санитары. Не могу забыть одно. В этом бараке офицеры и солдаты не были разделены. Один товарищ находился при смерти. Видевший это санитар положил рядом со своей подушкой котелок человека, который уже едва дышал. Санитар затаился, глядя на еще живого, в ожидании его скорой смерти. После того как раненый скончался, он с жадностью опустошил второй котелок. Эту сцену я вижу даже сейчас.

После прибытия в лагерь и еще до того, как нас разместили по баракам, я лежал в одном из финских домиков, которые были выделены для тяжелораненых. Эти фанерные домики были выше человеческого роста, так что люди лежали в два яруса. Я лежал на нижнем ярусе и хорошо помню лейтенанта латышского легиона СС, который лежал надо мной, свесившись вниз. Его рука была поражена параплегией, и он не мог ничего удержать. Это было ужасно, потому что рука была грязная. Рядом со мной лежал еще один латышский офицер. Его звали Антоне. Одна нога у него была ампутирована, а на другой была большая рана. Кроме своего родного языка, Антоне хорошо владел немецким и русским. Так что у меня была возможность вести с ним беседы. Относительно своего будущего он не питал никаких иллюзий, был очень собран и не терял самообладания. Как советского гражданина, который выступал против большевиков, Антонса могла ожидать только их месть. Русский офицер медицинской службы, майор, носил фамилию Раскольников. Он был уже седой и носил усы. Было видно, как болезненно он реагировал на окружавшее его людское страдание. Он явно сожалел, что не мог оказать нам надлежащей помощи.

Для заживления моих ран оставалось только одно — время. Ни лекарств, ни перевязок не было. Находившийся в лагере немецкий врач заставлял меня постоянно растягивать левую ногу. Последний прокол груди показал, что выделений из раны в легком больше не было. Мне было позволено вставать, и я мог ходить по лагерю с помощью одного костыля. Так как доктор пригрозил, что скоро будет садиться на мою согнутую ногу, если она не выпрямится снова, то я усердно выполнял предписанное мне упражнение. Постепенно состояние ноги вернулось к нормальному.

В лагере под Торном мы впервые встретились с политической пропагандой. На больших полотнищах были написаны так называемые высказывания. В основном нас знакомили со словами Ленина или Сталина. «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий, государство немецкое — остается», говорилось в одной цитате из речи Сталина. В этом звучало удивительное пророчество. Поскольку мы не получали никаких новостей об обстановке в целом, то ничего не знали ни о ходе войны, ни даже о смерти фюрера.

Правда, к полудню 8 мая 1945 г. лагерные громкоговорители совершенно неожиданно объявили нам о том, что война закончилась. Германия, было сказано, «безоговорочно капитулировала». Лагерная охрана отметила это событие по-своему, расстреливая свои боеприпасы в воздух. Для нас это было небезопасно, поскольку свистящие повсюду пули иногда пробивали деревянные стены бараков. С надеждой, что это было в последний раз, мы, побежденные, лежали на полу или прижимались к песку, которым была посыпана территория лагеря.

Лагерный комплекс включал в себя спортивную площадку, на краю которой стояли финские домики с выздоравливавшими офицерами. Я часто заходил к ним, чтобы переменить обстановку и поговорить. Они ожидали транспортировки. Никто не осмеливался даже и думать о том, чтобы выйти на свободу и отправиться домой. Могло повезти только одному маленькому капитану. У него были ампутированы обе ноги ниже колена, и таким образом он стал еще меньше, чем был, при его прежнем росте чуть выше полутора метров. Он передвигался на руках и коленях, подпрыгивая, как уставшая лягушка.