Георгий Брянцев - По ту сторону фронта

— Братцы, это уже кража времени среди бела дня. Куда годится! — взывал он еще не окрепшим после болезни голосом. — Надо и совесть знать…

Он погнал их умываться, завтракать и предложил через полчаса собраться в штабной землянке. Сам он, опираясь на свежевыструганную палку, побрел по лагерю. Глядя ему вслед, можно было подумать, что человек только учится ходить, — он шагал робко, как бы ощупывая землю, на которую собирался ступить, часто останавливался, опирался обеими руками на палку и озирался по сторонам. Но стоило кому-либо показаться на тропинке, как Пушкарев сейчас же выпрямлялся и продолжал путь, не желая показать свою слабость.

Еще совсем недавно никто не надеялся, что Пушкарев справится с тяжелой болезнью. Все ожидали трагического исхода. На запросы Большой земли по радио посылали короткие, скупые ответы: «Состояние тяжелое», «Улучшения не наблюдается». А дней десять назад, ночью, наступил кризис — температура поднялась за сорок один градус.

— Все, — сказал горестно Добрынин, дежуривший около больного. — Сгорит, не выдержит…

Это страшное предсказание тотчас же разнеслось по всему лагерю. У землянки столпились все свободные от заданий партизаны. Всем дорог был Пушкарев, все его знали, все уважали, любили. Больно и тяжело было расставаться со своим руководителем, со старшим боевым товарищем, отдавшим так много сил и энергии организации партизанского отряда.

У топчана сгрудились Зарубин, Добрынин, Костров, Бойко, Рузметов, Селифонов. Поодаль сидели, стояли партизаны. Пушкарев бредил, метался, звал жену, сына, кого-то ругал, выкрикивал обрывки фраз, потом затих.

Наступила сторожкая тишина, слышно было лишь тяжелое дыхание больного. Тусклый свет электрической лампочки освещал усталые, хмурые лица партизан… И вдруг тишину нарушил слабый голос больного:

— Кто это там стоит? Это ты, Макуха? Ах ты, хитрюга! Думаешь, что я уже отживший сучок… Нет, брат…

Лицо дедушки Макухи, стоявшего у дверей, как-то неестественно вытянулось и побледнело. Все затаили дыхание.

Сначала думали, что это последняя вспышка, последний взлет сил перед концом, но оказалось иное — миновал кризис. Через полчаса термометр показал тридцать восемь. Фельдшер дал снотворное и предложил всем освободить землянку.

Пушкарев выжил.

Беляк, обеспокоенный болезнью Пушкарева, был несказанно рад его выздоровлению.

— Перепугали вы всех, Иван Данилович, сразу руки опустились, — сказал он.

— Ты брось отсталые настроения высказывать, — добродушно проворчал Пушкарев. — Я тебе дам — руки опускать!…

Он вытер лоб, который у него то и дело покрывался испариной, и, покачав головой, сказал:

— Угораздило же меня прихватить этот тиф! Как только слег, ну, думаю, укатали сивку крутые горки, не доживу до победы. Ан нет, переборол, знать, есть еще силенка. — И он почему-то похлопал себя по опавшему животу, вызвав общий смех.

…Выяснилось, что у Беляка времени в образ и что ему послезавтра утром непременно надо быть в городе. Пушкарев предложил перейти к делу.

Вопросов накопилось много.

Прежде всего речь зашла о Шеффере. О нем снова запрашивали с Большой земли.

— С этими майорами настоящий водевиль получается, — сказал Беляк. — Уехали они из города с разницей на два дня, а заявились одновременно. Точно сговорились. Один из Берлина, другой с фронта. Ну и, понятно, в тот же вечер оба к Карецкой пожаловали. И, конечно, поскандалили.

Он рассказал, как все произошло.

Первым пришел Реут. Он принес с собой и поставил на комоде фотокарточку, на которой был заснят с Карецкой. Сфотографировались они перед самым отъездом Реута, а карточки отпечатал он в Берлине. Шеффер приехал попозже с большим ящиком закусок и вин. Ящик он с трудом вытащил из машины, сам внес и начал распаковывать. Бахвалился тем, что в его набор вошли экспонаты почти со всей Советской России: украинское сало, русское сливочное масло, знаменитое крымское вино из Массандры, астраханские селедки, керченские кильки, ейская зернистая икра, дальневосточный балык, клинцовские маринованные грибы, нежинские огурцы, тираспольские фруктовые консервы и прочее и прочее…

Настроение у Шеффера было хорошее, но стоило ему увидеть фотокарточку, как он побагровел. А когда Реут намекнул Шефферу на то, что он на фронте, видимо, имел много свободного времени, чтобы собирать коллекции закусок, тот вспылил и наговорил коменданту дерзостей. Реут ответил тем же. Завязалась ссора. Только вмешательство Карецкой предотвратило крупный скандал, и все закончилось тем, что майоры отправились по домам, так и не помирившись.

— В общем, грозные вояки, — рассмеялся Беляк.

— А коллекция как же? — поинтересовался Добрынин.

— Осталась у Карецкой.

— Фотокарточки у вас нет, где они засняты? — спросил Зарубин.

— К сожалению, нет. Реут принес ей один экземпляр, и брать его сейчас было бы неразумно, — пояснил Беляк, обменявшись взглядом с Пушкаревым.

На другой день после ссоры Шеффер зашел в госпиталь и пригласил Карецкую на прогулку. Выполняя указания Беляка, она согласилась. Они походили по окраине города. Карецкая объяснила Шефферу, что она снималась с Реутом против своего желания, и пожаловалась, что ухаживания коменданта ей надоели. Она, мол, убедилась, что Реут несимпатичный человек и хотела бы постепенно отделаться от него.

Шеффера это «постепенно» не устраивало. Он так прямо и сказал. Надо рвать решительно и немедленно. Но Карецкая объяснила, что Реут, как комендант города, всегда может причинить ей крупные неприятности: лишить ее квартиры, работы в госпитале, а то и выселить из города. Портить отношения с комендантом ей крайне невыгодно. Шеффер промолчал.

После этого Шеффер и Карецкая встретились еще раз и опять гуляли вместе. И, наконец, в последний раз, на днях, Шеффер приехал в госпиталь на автомашине, без шофера, и пригласил Карецкую проехаться с ним. Он был особенно самоуверен и навязчив, делал разные нескромные намеки, уговаривал Карецкую принять его дома.

— Дольше, по-моему, ждать нечего, — заключил Беляк. — Обстановка складывается как нельзя лучше. Он с ней поедет куда угодно. Да и Карецкая уже измучилась. Думаю, что вам должно быть понятно ее положение.

— Да… — заметил Зарубин, — ее роли завидовать не приходится. Это не каждому по плечу.

Договорились похищение Шеффера провести в конце следующей недели. Наметили день, час. Поручить эту операцию решили Рузметову и Веремчуку, отрядив с ними пятерых конных партизан. Беляка просили поторопиться с присылкой документов, чтобы Рузметов и Веремчук могли скорее проникнуть в город.

Потом Беляк заговорил о Чернявском. Он нарисовал подробную картину преступной деятельности заместителя бургомистра. Чернявский лезет из кожи, стараясь угнать как можно больше молодежи в Германию. Он отправил группу девушек на фронт для солдатского дома терпимости. Никто другой, как Чернявский, арестовывал подростков за распространение подпольной газеты. Узнав, что большинство газет расклеено невысоко, не так, как наклеил бы их взрослый, Чернявский предложил арестовать всех подростков, живущих в привокзальной части города, — там газет обнаружили больше, чем в иных местах. Он уже дважды ездил в Берлин представляться гитлеровским заправилам и получил награду «за преданную службу». Выдал дочь замуж за фашиста и отправил молодоженов в свадебное путешествие по оккупированным районам Белоруссии. Он окончательно сросся, сроднился с врагами.