Гордон Оллред - Камикадзе. Эскадрильи летчиков-смертников

Самоубийство! Это был выход. Что больнее – повеситься или быть избитым прикладами винтовок? Что больнее – повеситься или стоять обнаженным, обняв дерево, вцепившись в его грубую ледяную кору, в то время как тебя изо всех сил бьют по спине? Я обнаружил, что тоже планирую способ ухода из жизни. Вероятно, лучше всего было перерезать себе вены. Да, так проще. Это ничто по сравнению с самым мягким наказанием из тех, к которым мы привыкли.

Но каждый день я ощущал, как крепло мое тело, чувствовал растущую силу в ногах во время бега и слышал спокойный голос отца, который говорил, чтобы я возвратился самураем. Конечно, я не мог обесчестить ни отца, ни свою семью, ни имени Кувахара. Оставалось всего две недели базовой подготовки. Приближалась весна. Солнце бросало на нас яркие брызги, когда мы бежали вдоль взлетно-посадочной полосы. Я мог бежать вечно. Теперь я мог также уверенно идти по жизни. Теперь им меня не остановить!

Прошла еще неделя. Наказания стали практически непрерывными, но самые подготовленные выживали. Конец подготовки был близок, и наша дружба росла. Накамура стал мне почти братом, – честный, иногда слишком прямой, но всегда понимающий и смелый. Я восхищался им. Ямамото и Ока постоянно поднимали мой дух. Эти двое могли смеяться в любых ситуациях. Беззаботные шутники, дружелюбные ребята с железной выдержкой.

Довольно странно, но некоторые наказания стали даже смешными. Иногда, когда сержанты находились в хорошем расположении духа, они заставляли нас выполнять нелепые упражнения. Одним из любимых развлечений Сакигавы было заставить курсанта забраться на шкаф, где тот садился, скрестив ноги и сложив руки в позе медитирующего Будды. Сержант требовал сидеть неподвижно, а сам резко и сильно раскачивал шкаф. В конце концов новобранец падал на пол. Недостаточно проворный, чтобы упасть, не получив ушиб, мало чего стоил в глазах сержанта.

Иногда нас заставляли залезать на деревья, росшие возле казармы. Мы должны были сидеть на ветках по десять – пятнадцать минут, издавая жужжание, как цикады. Это было весело не только для сержантов, но и для нас. Помню, как Ока захохотал почти истерически и хлопнул себя по ноге, когда Ямамото жужжал на нас сквозь ветви.

– Ах так! – прорычал Змей и дал весельчаку подзатыльник. – Хорошо. Тогда, может, ты сам попробуешь?

Ока забрался по стволу, как белка, уселся рядом с Ямамото и стал стараться гудеть громче приятеля. Картина выглядела очень смешной, и всех, кто расхохотался, тоже заставили лезть на деревья. Вскоре ветви были облеплены курсантами. Вместе они стали издавать просто фантастический звук.

По мере того как базовая подготовка приближалась к концу, режим стал ослабевать. Командующий офицер хотел, чтобы мы хорошо выглядели, когда отправимся домой в отпуск. Сержанты стали почти людьми в последние несколько дней.

А Боров, которого многие из нас клялись убить, даже пригласил нескольких ребят из самой лучшей казармы к себе домой в Куре на ужин.

Это была очень странная перемена. Человек, которого мы страшно боялись, человек, на котором полностью лежала ответственность за самоубийства девяти курсантов, удостоил нас чести посетить его дом. Мы были уважаемыми гостями!

Жена Борова оказалась удивительно милой женщиной, прекрасной хозяйкой. А двое его детей – мальчик и девочка пяти и семи лет – вообще были очаровательными. Мы просидели почти два часа. Жена Ногути два раза наполняла наши тарелки едой. Это была очень странная ситуация. Боров все время любезно разговаривал, то и дело отпуская шутки. Напрасно я пытался понять его новую роль. Сегодня он казался совершенно искренним. Ни в одном его слове мне не удалось заметить ни доли сарказма или чего-то недоброго.

Говоря о наказаниях, сержант обращался к нам как к простым наблюдателям, которым никогда не приходилось испытывать ничего подобного. Аккуратно вытерев губы и прихлебывая сакэ, старший сержант доверительно сказал:

– Неприятно, что людей иногда нужно так жестоко наказывать, однако… – Он вздохнул, казалось, с вполне искренним сожалением, – у меня нет иного выхода, кроме как подчиниться командиру, а он, в свою очередь, должен подчиняться своему начальству и так далее. Представьте, что главнокомандующий недоволен командиром базы Хиро. Он его критикует. Тот становится недовольным работой младших офицеров и тоже накладывает на них взыскания. Младшие офицеры наказывают сержантов, а сержанты наказывают курсантов. Курсанты… возвращаются домой и пинают ногой собаку. Мы дружно рассмеялись.

– Конечно, наказание очень важно. Оно абсолютно необходимо. Грустно признавать, но никто из нас не рождается самураем. Не удивляйтесь. Вас учат быть самураями путем выживания в сложнейших ситуациях. Посмотрите на моих воспитанников. Крепкие они? Да, очень крепкие! Это уже не те слабаки, которые три месяца назад считали, будто я их убиваю.

Да, они ненавидят Ногути. Они хотят убить сержанта Ногути. Но они теперь сильнее врагов. Их теперь очень тяжело остановить, испугать или убить. Очень скоро они поймут, что это правда. Может, тогда Ногути уже не будет выглядеть таким ужасным.

Боров принимал нас как друзей, откровенничая с нами, и говорил словно о других людях. Страдания отошли на второй план, хотя было понятно, что впереди нас ждало гораздо больше испытаний.

Боров позвал нас на обед с определенной целью. Он хотел, чтобы мы кое-что услышали и поняли, а потом передали это своим друзьям.

Кроме этой короткой речи, сержант больше не касался вопросов подготовки. Вместо этого он заговорил о философии, поэзии и искусстве. В его доме было много книг, и Боров разглагольствовал на разные темы, поражая нас своей мудростью. Потом его жена грациозно сыграла на лютне и очаровательно спела. Это была очень старая популярная песня «Койо-ноцуки». В слабо освещенной комнате цветы на кимоно женщины, казалось, светились, а тени на ее гладкой коже стали зеленоватыми. Слегка прикрыв веки, я смотрел на линии ее щек, утонченные ноздри, следил за тем, как брови исчезают под черной челкой волос. Прищурившись еще больше, я мог разглядеть под волосами лицо, двигающиеся губы, линию шеи.

Уголком глаза я наблюдал за ребятами, сидевшими вокруг меня. Они были заворожены. Я видел, как тонкие пальцы женщины двигались по струнам инструмента. Я закрыл глаза и стал мечтать. При этом мне удалось забыть обо всех. Боров, мои друзья – все они исчезли. Я остался наедине с женщиной и сидел рядом, глядя в ее блестящие глаза. Когда песня закончилась, она медленно подняла на меня взгляд, и ее губы раскрылись. Женщина подняла руку от инструмента и коснулась моих губ.

Музыка стихла слишком быстро. Мы поклонились Борову, горячо поблагодарив его. В свою очередь, жена Ногути поклонилась нам, звонко рассмеявшись, словно маленькая девочка. Но это был смех зрелой женщины, которая смеялась не от веселья, а из вежливости. Женщина поклонилась каждому из нас, и мы вышли – с одними и теми же чувствами. Нет, она даже не узнала, как близко к ней я сидел и как она прикоснулась ко мне в тот момент, когда все остальные исчезли.