Гордон Оллред - Камикадзе. Эскадрильи летчиков-смертников

Много раз я испытывал тоску по таким песням, желание перестать воевать. Много раз мне казалось, что нет ничего важнее мира. Мира любой ценой. Доходило даже до того, что я планировал побег из Хиро. Но в любом таком плане серьезной проблемой становилось топливо. Я хотел ночью оглушить охранника и надеть его форму, чтобы перенести топливо ведрами из хранилища к своему самолету. Если бы кто-нибудь застал меня за этим занятием, я сказал бы, что на складе образовалась течь и мне приказали просто перенести бензин. Поднявшись в воздух, я направился бы в Сайпан, и уже никто не мог бы остановить меня. В этом я был уверен.

Но сейчас… глядя на смерть и разрушения, царившие в Хиросиме, узнав, что враг уничтожил Нагасаки… Да, пусть голос по радио говорил правду, но мне хотелось перегрызть этому человеку глотку. Я ненавидел врагов. Появисьсейчас в небе американский самолет, я сделал бы все, чтобы его уничтожить. Моя жизнь уже не имела никакого значения.

Два часа полета утомили меня, и снова начал наваливаться сон. В животе заурчало. Моя кожа шелушилась, руки и лицо опухли. Это было уже слишком. Слабость подминала меня под себя. Я связался со своими и запросил разрешение вернуться.

Приземлившись, я доложил начальству и побрел в казарму. Внутри несколько радикально настроенных летчиков спорили с либералами о ходе войны. Запоздалое желание России объявить нам войну вызвало ужас. По моему мнению, русские вели хитрую игру – как грифы, которые нападают, чтобы насытиться, после того как орел нанес жертве смертельный удар. Теперь Россия могла поделить военные трофеи с американцами, но все-таки она не вызывала такой ненависти, как ее союзники. Мало кто из японцев спустя десятилетия помнит, что сапоги советских солдат помогли растоптать нашу военную машину.

Слишком утомленный, чтобы присоединиться к спору, я, не раздеваясь, рухнул на свою койку и забылся на пятнадцать часов.

В течение нескольких следующих дней с моей кожей стало еще хуже. Поверхностный слой на открытых местах слезал, а остававшийся под одеждой разлагался с тошнотворным запахом. Лицо покрылось сыпью и пузырями. Это была прелюдия продолжительного заболевания, от которого я на несколько месяцев лишился волос. Радиация сделала свое дело. Мне до сих пор так и не удалось окончательно излечиться.

В медицинских диспансерах врачи внимательно осматривали меня, словно больного бубонной чумой, но мало чем могли помочь. Один предположил, что ожоги явились результатом удара взрывной волны, а лихорадка была вызвана простудой. Он дал мне добрый совет: «Опускай лицо время от времени в кадку с водой. Все и пройдет».

Миссии смертников были отменены. Несмотря на бережное отношение врачей, мое состояние столь ухудшилось, что мне запретили даже разведывательные полеты. Оставалось только ждать. На базе напряжение росло с каждым днем. Сочетание надежды и страха породило новый вид тревоги. Нервы были натянуты до предела, движения стали лихорадочными. День и ночь все мое тело болело. Когда я ложился, мускулы ныли, и временами меня трясло.

14 августа ко мне в казарму зашел приятель. Он только что вернулся из разведки.

– Кувахара, – прошептал он. – Они говорят, что мы завтра капитулируем! Император объявит, что Япония капитулирует! Все радиостанции только об этом и говорят!

Слух распространился очень быстро. Напряжение еще больше возросло. В ту ночь мало кто спал на базе Хиро.

На следующий день все собрались в столовой перед радиоприемником. Мы молчали, как камни. Статические помехи заглушали некоторые слова, но большинство звучало достаточно разборчиво, чтобы было понятно, что произошло. Наш император официально объявил о капитуляции Японии!

– Его заявление произвело эффект взорвавшейся ядерной бомбы. Все замерли, словно перед смертоносной вспышкой. Я смотрел на потрясенные лица, наблюдал за тем, как изменилось их выражение. Вдруг раздался крик, и один из пилотов-радикалов вскочил на ноги – Американские ублюдки! Покарай их, Господи! Месть! Месть! Мы что, бабы? Дайте нам возможность бороться… пока еще не поздно! Мы же камикадзе!

Он так размахался руками, что несколько кружек полетело со стола.

– Мы камикадзе! – раздался дружный крик. Группа пилотов вскочила и уже была готова броситься к своим самолетам, но тут вмешался командир.

Когда мы вернулись в казармы, в небе послышался гул моторов. Затем раздался звук пикирующих истребителей и два громких взрыва. Мы выбежали и увидели на бетонной полосе два очага пламени. Сержанты Касивабара и Киносита тихо пробрались к своим машинам и стали одними из первых японцев, не сумевшими пережить унижения от поражения в войне.

Их смерть вызвала ожесточенные споры. Либералы, естественно, утверждали, что продолжать воевать было глупо, что своей гибелью ничего нельзя было добиться. Все слышали слова императора. Радикалы, наоборот, утверждали, что наши жизни уже ничего не стоят, что американцы все равно всех поубивают. Последнее, что мы могли сделать, это отомстить за страшные преступления в Хиросиме и Нагасаки.

Капрал Есида оказался самым непримиримым. После жаркого спора он с проклятиями выбежал из казармы. Через несколько секунд он неистово прокричал:

– Эй, вы, трусливые ублюдки!

Из-за стены донесся пистолетный выстрел. Мы выбежали на улицу и увидели его лежащим в луже крови. Он воспользовался последней пулей для себя.

Затем последовала целая волна самоубийств. Некоторые офицеры поступили точно так же, как Есида. Другие сделали харакири. Летчики отрезали себе язык, перерезали горло или просто вешались.

В тот же день адмирал Матои Угаки, командир 5-го флота морской авиации, и несколько его последователей стали последними камикадзе в той войне. Они поднялись на своих бомбардировщиках с базы Оита. Последний раз их видели, когда они скрылись в облаках над Окинавой. Вице-адмирал Такихи Онити, прародитель специальных атакующих групп, в знак признания своей вины сделал харакири. Другие высокопоставленные чины последовали его примеру.

Утром 18 августа наш командир в Хиро объявил, что с самолетов сняты винты. Все оружие, кроме необходимого для охраны, было закрыто на замок. С усталым лицом он сказал:

– Все вы понимаете, что мы получили приказ воздерживаться от дальнейшей агрессии. Вне зависимости от наших личных чувств боев больше не будет. Япония проиграла войну. Пришло время задуматься о будущем, взглянуть в лицо действительности. Так сказал наш император.

Слезы покатились по щекам командира, и он их не стеснялся. Спустя мгновение плакали все двести человек.

Следующие дни были, вероятно, самыми странными в японской военной истории. Так долго просуществовавшая разница в положении офицеров и рядовых исчезла. Те, кто жестоко относился к подчиненным, сбежали в ту же ночь, и больше их никто никогда не видел. Других убили при попытке к бегству. Многие дезертировали в надежде смешаться с гражданскимнаселением, когда придут американцы. Записи, документы, списки персонала – все было уничтожено, чтобы враг не смог ничего найти.