Андрей Семёнов - Пятая рота

С моей, между прочим, помощью. Лопатку-то я держал!

Пока я ходил на доклад к дежурному по полку, Полтава успел обмотать шелком и наклеить лычки на второй погон.

— Дай посмотреть, — попросил я.

Полтава протянул мне один погон я и стал разглядывая вертеть его в руках.

— Красиво, — похвалил я погон и Полтаву одновременно, а про себя подумал:

«Через год и я буду вот так же погоны клеить… Господи! Еще целый год!!!»

От минометчиков вернулся Каховский. В руках он держал патрон от «Утеса».

— Смотри, что минометчики придумали, — Каховский показал патрон Полтаве.

— Ты первый раз такой красивый патрон видишь? — недоуменно спросил тот.

— Да нет, — отмахнулся Каховский, — ты прикинь: если отпилить тут, а потом распилить вдоль, развернуть и отбить киянкой, то получается лист чистой латуни!

Он всунул патрон между косяком и дверью и, надавив, вытянул пулю.

— А для чего тебе латунь? — не понял Полтава.

— Как для чего? — почти возмутился от такой недогадливости Каховский, — подставку для комсомольского значка выпиливать. Я сейчас у минометчиков две выпиленных и отшлифованных подставки видел — вообще классно!

— А ну, дай, — Полтава перехватил патрон, — где тут говоришь пилить надо?

Я вертелся тут же, разглядывая патрон и пытаясь понять: как это из патрона можно сделать подставку под значок? Но мне не дали постигнуть даже азов чеканки по металлу. Пришел дневальный-дух хозвзвода:

— Оу! Сэмэн! Забирай своего черпака.

— Блин! — Полтава с Каховским переглянулись, осмотрели кровати и увидели, что постель Гулина не разобрана.

— Он там обкуренный? — уточнил у дневального Полтава.

— Хуже, — вместо духа ответил Каховский, — он где-то ханки достал. Вот и «ужалился».

Я пошел за дневальным в хозвзвод: получать на руки своего дорогого черпака.

Из трубы над палаткой хозвзвода летели снопы искр, рискуя не просто демаскировать расположение, но и устроить пожар себе или соседям. Гулин сидел на табуретке в палатке и кочергой помешивал угли в печке. Поддувало было открыто, тяга уютно гудела, раскаляя печку до красна. Гулин сидел и тупо таращился на то как кочерга ползает по горящему в печке углю. Свет в палатке был погашен и красные блики из печки ложились на лицо оцепеневшего от наркоты черпака. Я уже научился понимать, что значат покрасневшие белки глаз и узкие зрачки, смотрящие в никуда. Они значат, что человек принял дозу, ему хорошо и его с нами нет.

— Пойдем, что ли? — я осторожно тронул Гулина за плечо.

Он, кажется, даже не заметил моего присутствия и продолжал водить кочергой в печке, не понимая что он делает и на что смотрит.

Я оглянулся на дневального, ища помощи или совета. Что делать с «ужаленным» черпаком я не знал. Если повести себя неосторожно и каким-нибудь случайным пустяком, какой-нибудь невинной при других обстоятельствах мелочью, рассердить черпака, оглушенного наркотиком, то последствия могут оказаться непредсказуемыми. Мало ли что ему в угаре может придти в голову? Разнесет меня и полбатальона заодно, а утром скажет, что ничего не помнил. Воистину: не помнил, что творил. Только мне-то от этого не легче.

Дневальный-дух не знал чем мне помочь.

— Пойдем домой, — я тронул Гулина капельку решительней.

Гулин продолжал тупо смотреть на яркие угли и механически ворочать в печке кочергой. По его виду было непонятно: понял ли он меня, если вообще услышал.

— Подай воды, — тихо попросил он.

Я оглянулся на дневального хозвзвода, спрашивая глазами: «Где у вас вода». Тот развел руки, отвечая: «Воды нет. За ней идти надо».

— Подай воды, — снова тихо попросил Гулин.

— А где ее взять? — растерялся я.

— Как где? — этот вопрос был Гулину совершенно ясен, — в печке.

Он сказал это спокойно, как о само собой разумеющемся и даже обиделся на мою непонятливость: где же еще и брать воду, как не в печке?

Я снова оглянулся на дневального. Дневальный показал глазами на Гулина и помахал ладонью возле виска, дескать «С приветом!». Оценив обстановку как критическую я побежал за помощью к дедам. Полтава с Каховским на мое счастье не легли спать и рисовали сейчас эскизы для будущей подставки под комсомольский значок. Рисунки выходили красивыми и похожими на орден «Отечественная война». Вникнув в мое сообщение со всей серьезностью, деды пошли эвакуировать сбрендившего от наркотика черпака.

Через пару минут они ввели в палатку Гулина. Взгляд его бессмысленно блуждал по стенам палатки и он, казалось не узнавал места, будто зашел сюда первый раз в жизни. Налитые кровью глаза смотрели то на Полтаву, то на Каховского, но не узнавали и их. Деды заботливо подвели Гулина к его койке и он рухнул навзничь.

— Пацаны! Я — улетел, — доложил он прежде чем заснуть не раздеваясь

О том, что Новый Год наступит где-то между тридцать первым декабря и первым января, каждый любопытствующий легко мог узнать, заглянув в календарь. У каждого солдата срочной службы маленький календарик был заботливо вложен в военный билет и ежеутренне изымался владельцем для проверки. И всякое утро, глядя на календарь, солдаты с грустью убеждались, что служить еще долго и, вздыхая, ставили крестик на еще одной дате: масло съели — день прошел.

Чтобы освежить память забывчивых и невнимательных, дней за десять до «времени Ч» замполит полка Плехов объявил вовсеуслышание на разводе, что приказом Министра Обороны, командующего Краснознаменным Туркестанским военными округом и командующего Сороковой армией для военнослужащих, проходящих службу на территории Демократической республики Афганистан вводится Новый Год.

«Будем праздновать, товарищи!», — уточнил он на всякий случай для непонятливых.

Ему, разумеется, никто не поверил, потому, что любой дурак знал, что новый 1365-й год по мусульманскому календарю празднуется двадцать первого марта и что до весны надо еще дожить.

Однако, когда дней за пять до обозначенной даты на построении батальона комбат довел до личного состава, что праздник будет и гуляние состоится, то это послужило сигналом к действию. Во всех ротах и отдельных взводах были пущены по кругу шапки в которые кидали чеки. Очередь в полковой магазин по числу народа обогнала очередь на Страшный Суд. Узбеки на хлебозаводе были застроены, перезастроены и выстроены заново, а с хлебозавода пропала вся мука и дрожжи. В каптерках под грудами старых шинелей и бушлатов задрожали армейские термоса, переваривая забродившую брагу. Составлялись праздничные меню и распределялись почетные обязанности. Во всех дуканах от Мазарей и Ташкургана до Айбака и Пули-Хумри шароп и чарс, чутко реагируя на изменение конъюнктуры, выросли в цене. Душманы забились в щели, опасаясь появления в горах пьяных дембелей. Водителям, выезжавшим за пределы полка, давались толстые пачки афошек, чтобы те отоварили их в придорожных дуканах и привезли хоть черта в ступе, но только чтобы этого не было в армейском меню.