Пётр Палий - Записки пленного офицера

С этого дня началась «оборона Жлобина», и мой батальон лопатников, так и не замененный солдатами, пробыл на этой «линии в 350 метров» до конца, а я в короткий промежуток времени превратился в солдата.

Теперь немцы уже не ограничивались редкими налетами авиации, позиции вокруг Жлобина ежедневно и по несколько раз в день обстреливались артиллерией — и полевой, с расстояния в 2–3 километра, и дальнобойной. Немцы выдвинули свои передовые части и окопались, в некоторых случаях расстояние между противниками сократилось до километра. Тактика немцев была не совсем понятна. Они не предпринимали решительных атак, но все время беспокоили по всему периметру защиты мелкими внезапными налетами, держа в напряжении всю оборону. Иногда это были комбинированные атаки легких танков и штурмовой авиации, иногда за танками появлялись цепи пехоты, по они редко подходили близко и при первом же ответном ударе артиллерии защиты и пулеметном огне из траншей откатывались назад. Это все походило на репетиции, подготовку, прощупыванье. Нервное напряжение нарастало с каждым днем. Все понимали, что в любой момент такая маленького масштаба диверсия может превратиться в решающий удар.

Мы, защитники Жлобина, оказались между двух линий огня. Впереди были немцы, часто в течение всего дня нельзя было выйти из укрытий, немецкие снайперы открывали огонь немедленно. Сзади, на всех окраинах Жлобина и у Днепра, были «тыловые заставы» или «заслоны», а некоторые называли их «люди Мехлиса». Они расстреливали всякого, у кого не было специального разрешения на уход с передовой, а иногда и тех, кто не успевал вовремя предъявить такое разрешение. Идти в тыл было так же опасно, если не опаснее, чем сидеть в окопе, на передовой линии.

Даже раненых проверяли и осматривали. На центральном участке обороны были части с большим процентом так называемых «азиатов», т. е. узбеков, таджиков, казахов, они плохо понимали, что происходит, плохо говорили по-русски и воевать не хотели. Когда начиналась очередная немецкая атака, они падали на дно окопа, и заставить их занять боевые позиции было почти невозможно. Уже бывали случаи, когда командиры применяли оружие против «трусов и предателей». Нескольких пристрелили там же, в окопе. После этих случаев сильно увеличилось количество раненых, и в большинстве с ранами в руке или ноге. Выяснилась совершенно невероятная история: «азиаты» надевали на руку или на ногу пилотку и выставляли как цель для немецких снайперов. Эта наивная тактика была очень скоро разгадана, и «люди Мехлиса» стали расстреливать всех, раненных таким образом, без допросов и немедленно, выискивая их даже среди других на санитарных автомобилях или подводах, эвакуировавших раненых в тыл. Расстреливали их тут же, на дороге, чтобы все видели — для острастки. Помогло. Раненые в руку или в ступню почти исчезли.

Самой замечательной фигурой в моем батальоне был сержант-сверхсрочник Прохор Игнатьевич Зотов, но его имя редко кто знал или помнил, для всех он был сержант Сестричка. Это странное прозвище, совершенно не подходящее к наружности крупного, сильного, рыжего и внешне грубого профессионального солдата, прилипло к нему из-за его привычки по любому поводу говорить: «сестричка моя дорогая». Он был штабным сержантом, и когда я, в первый же день моего прибытия, приказал ему собрать весь комсостав батальона, он ошарашил меня неожиданной фразой: — «Есть созвать комсостав, сестричка моя дорогая, товарищ майор». — И, повернувшись к дежурному вестовому, в свою очередь приказал: — «Эй, Сидорчук, подотри сопли, мать твою веером, сестричка моя дорогая, созывай всех командиров в штаб. Комбат, сестричка моя дорогая, прибыл. Давай-давай, гони свою кавалерию. Мигом!»

Потом мне рассказали, что, когда здесь был маршал Тимошенко и, проходя по работам, спросил сержанта, как его звать, будто тот выпалил: «Старший сержант Прохор Зотов, товарищ маршал, сестричка моя дорогая».

Так ли, нет, но Сестричка был замечательным человеком и оказался совершенно незаменимым наставником, учителем, нянькой и опекуном для меня в моей новой роли командира на передовой позиции. Не было у него естественного для каждого страха смерти. Он спокойно мог стоять под огнем, если это было нужно, и делал это просто, без рисовки, без афишированного героизма. Мне это казалось чем-то просто сверхъестественным, я все еще не мог привыкнуть к обстрелу и «кланялся» каждой просвистевшей пуле. — «Как это у вас, Прохор Игнатьевич, страха нет перед смертью?» — раз спросил я Сестричку, когда тот прошел, не пригибаясь, по мелко прорытому ходу сообщения между двумя окопами. — «А чего ее дуру бояться? Ведь мне с ней не встретиться, товарищ майор, сестричка моя дорогая. Пока я жив, нет ее, а придет она, я ее и не увижу, поздно будет познакомиться. А потом, товарищ майор, сестричка моя дорогая, в Бога я верю. И ты не смейся, верю в Него! Придет время помирать, все равно помрешь, здесь от пули, или в избе на печке от хворобы».

Волков был прав, наш крайний левый край обороны был самым спокойным участком, нас немцы только изредка обстреливали, но иногда и к нам приближались их танкетки, пуская очереди из своих крупнокалиберных пулеметов. Зотов организовал группу «бутылочников» и один раз поджег танкетку. Выползали «охотники за танками» шагов на пятьдесят вперед и, маскируясь среди впадин ветками кустарника, покрывавшего весь участок, выжидали момента, когда положение танкетки гарантировало «мертвый угол», и бросали бутылку с бензином. Только один раз такого охотника ранило, обычно они возвращались живыми и без единой царапины. — «Это не так страшно, как кажется со стороны, товарищ майор, сестричка моя дорогая, только знать надо — как. И ты, майор, не бойся, попробуй сам и увидишь».

Я попробовал, ничего не получилось, промахнулся. Пробовал еще, и только один раз удачно. Попал по краю пулеметной турели. Горящий бензин проник внутрь танкетки, она закрутилась на одном месте и, сорвавшись в овраг, перекинулась на бок, из открывшегося люка выскользнули двое, на обоих горела одежда, они начали кататься по земле, но не успели сбить огонь — их застрелили подползшие бойцы.

Сестричка принес мне маленький браунинг, почти игрушку, а не оружие, никелированный, с крошечными патронами: «У немца вынул из кармана, твой это, товарищ майор, сестричка моя дорогая, твоя трофея, храни на память о первом танке твоем».

Обгоревшие трупы и выгоревший, наполовину разрушенный взрывом амуниции маленький танк так и остались лежать в овражке перед окопом.

Немецкие атаки на нашу оборону стали учащаться и делаться все настойчивей и настойчивей. У нас уже почти каждый раз были убитые и раненые, убило осколком мины политрука батальона Сашу Кормача, славного молодою парнишку, очень пассивного, спокойного, рассудительного и абсолютно не вмешивающегося в мои действия как командира части.