Мирослава Томанова - Серебряная равнина

— Сумасшедшие — это точно. — Яна улыбалась. — Но мы, Иржи, тоже ведь были сумасшедшими. А что если я сумасшедшая?

Станек откинулся назад. Резко дернул вожжи. Ветерок остановился.

— Ты?.. Ты?..

Привычное «маленькая» застряло у него в горле, пугало его теперь. Глаза с беспокойством и любовью оглядывали Яну; да выдержит ли она в таком положении все тяготы войны? Выдержат ли их еще не родившееся дитя?

Яна сняла варежку и молча гладила его.

— Яна! Яна! — говорил он взволнованно. — Если бы так — все сделаю! На руках носить буду! — Впервые за все время на фронте почувствовал, как беспомощен против войны. Он глушил в себе это чувство. — Природа, Яна, мудра, — напускал он на себя веселость, — она порой заставляет человека сходить с ума, правда, не всегда в самое подходящее время.

— Думаешь, Иржи? — протянула она удивленно. — Если речь о нас, ты полагаешь, что все в порядке?

— Разве у нас не будет лучших времен? — Он заметил, что они стоят. Напустился на Ветерка. — Но, но! Устал? Ах ты, лентяй! Ну, пошел! По-ше-ел! — кричал он и смеялся: — Странная мы армия! Полковник Свобода ведет домой целые семьи, как когда-то праотец Чех. И мы уже почти целая семья: старик отец, молодые Станеки, а по дороге домой, быть может, и дитя увидит свет. — Мысль о том, что он мог бы стать отцом, его воодушевила. Веселье, не наигранное, как раньше, а настоящее веселье уже охватывало его. — Браво, Ветерок, браво! Но, но, лети! Краса фронта!

Ветерок припустил галопом. Сани, казалось, летят уже не по снегу, а по воздуху. Станек и Яна вихрем неслись к окопам, как снежное облако, из глубин которого доносилось цоканье копыт и дребезжание колокольчиков. Ветерок не успел свернуть перед воронкой, и сани опрокинулись.

Яна лежала, не двигаясь, на снегу, с раскиданными в стороны руками. Станек присел рядом с ней на корточки: — Ты не ушиблась?

Он заметил лукавинку в се глазах. Наклонился к со лицу, так, что между ними не было ни мороза, ни ветра.

Там, где они лежали, под снегом было незасеянное поле да мертвые глубоко в земле.

— Знаешь, Яна, я бы хотел… — Целовал ее.

Она целовала его.

— Ты до сих пор не знал, как я тебя люблю?

— Я терял голову! Теперь я в самом деле ее потеряю.

Солнечные лучи гасли у самого горизонта. Пейзаж застывал словно алебастровый. Станека прохватывал мороз. Он вскочил, поднял Яну.

— Нам надо ехать, — сказал он.

Отдохнувший Ветерок фыркал заиндевелыми губами и чуть пританцовывал…

Станек гнал коня вдоль линий связи и заставал врасплох своих ребят. Белая упряжка на фоне снега не была видна издали. Но вот звенели колокольчики — и она появлялась рядом с ними словно видение. Ребята мучились, сматывая кабель, выкапывали из снега и оторванные куски, чтобы все катушки были полными. Завидев Станека и Яну, обступали их с катушками на груди, с шестами и лопатками. Это уже не был пан командир, теперь это был Старик, который не оставил их в одиночестве и тогда, когда другие наводят глянец перед парадом в теплых киевских казармах.

Что надо было видеть, увидел. Выслушал рапорт. То, что захватил им для согревания, роздал.

Упряжка набирала скорость и, как видение, исчезала. Взвихренный снег вился вокруг Яны, окутывал ее вуалью и шлейфом тянулся позади.

Ветерок галопом мчался по всему участку обороны, который бригада передала русским. Ветерок летел от одной группы телефонистов к другой, потом понесся к самой дальней деревне, которая относилась еще к фронтовому району. А фронт, как свирепый хищник, спящий днем и пробуждающийся к ночи, начал на склоне дня подавать голос. Раскаты орудий доносились с юга все отчетливее.

Стемнело. В ночи гудели моторы самолетов. Орудия искали их своими жерлами и стреляли. В небе перекрещивались лучи прожекторов: старались поймать самолеты. Били зенитки. Грохотали разрывы снарядов. С обеих сторон фронта батареи палили друг в друга. Световые снаряды вздымались высоко к небу. В темноте вырастали; цветные шатры, арки — синие, красные, желтые… Со свистом взвивались сигнальные ракеты и своими звездочками затмевали звезды настоящие. Осветительные ракеты медленно опускались с неба на землю, разливая вокруг белое сияние.

Атака и оборона превратили ночь в праздничный фейерверк.

— Как красиво, Иржи, — вздохнула Яна восхищенно.

— Красиво. — На небе красиво, но каково на земле? Там новые поля смерти. Хорошо, что Яна порой забывает об этом. Наконец-то он нашел для своего ощущения необходимые слова: — Если бы не ты, не твоя любовь, чего бы стоила моя жизнь?

Станек пересек двор. Вокруг тьма: фронт был недалеко от Киева, налеты на него продолжались, и светомаскировку не отменяли. Особенно строго предписывалось выполнять ее бригаде, разместившейся в бывшем артиллерийском училище неподалеку от Печерской лавры и нового моста, который немцы все время бомбили.

Едва Станек вошел в здание штаба, как на плечи его опустились руки Рабаса с такой силой, что он пошатнулся:

— Ну, иди-ка сюда, иди! А то из-за своих проводов не увидишь Москвы! Ты в составе делегации, дружище. Я тоже! — Рабас, не останавливаясь ни на мгновенье, выпаливал все новости: — Смотр отменяется! Никаких парадов! Президент в Киев не приедет. Свобода и пятнадцать избранных повезут бригадное знамя в Москву, к нему. Ты не очень замерз? Так слушай, это тебя согреет! Торжественный акт вручения будет происходить в нашем посольстве, мы получим там медали для всех награжденных, а твою президент приколет тебе сам. Ты не оттаял? Тогда слушай еще! За русскими наградами пойдем прямо в Кремль! — Голос Рабаса гремел, у Станека тряслись руки: — Что ты на меня уставился? Соображаешь, какая это для нас честь?!

Станек прикидывал, сколько времени они пробудут в Москве. По меньшей мере, неделю.

— А что будет с бригадой?

— Ничего.

Рабас торопливо объяснял, что Свобода попросил советское командование не направлять бригаду на фронт, пока он с делегацией не вернется из Москвы.

«Яна будет в безопасности», — успокоился Станек и восторженно проговорил:

— Карел, я увижу Большой театр?

Рабас рассмеялся.

— А я тебе все о медалях. Дурачина, забыл, что для тебя самое главное — музыка!

Станек стоял с Рабасом в скупо освещенном коридоре, который его фантазия превратила в театральные кулуары. Рабас теребил его:

— Теперь спустись на землю. Возьми парадную форму, пару чистых рубашек. У тебя есть?

Станек мысленно покидал кулуары и вступал в огромный зрительный зал, сплошной пурпур и золото.

— Прямо с поля на паркетный пол не годится, Ирка, — поучал его Рабас. — Захвати сапожный крем, щетку…

Занавес тоже золотой, сцена открывается, и к Станеку несутся первые звуки оркестра… Чайковский, Бородин, Мусоргский, Прокофьев — кого ему посчастливится услышать?