Ариадна Делианич - Вольфсберг-373

«Индустрия» игрушек на первое Рождество захватила было и ее, но тут же оказалось, что ни фантазии ни умения у Гоффман не было. Игла и работа были заброшены, и она проводила весь день, читая толстейшую Библию.

— Грехи замаливает! — ехидно говорила Гизелла Пуцци, у которой было несколько очень неприятных столкновений с старухой, презиравшей «намалеванные морды».

У меня над кроватью кнопкой была прикреплена икона Божией Матери Казанской и карточка моего сына, еще ребенком, в казачьей форме. Обе без рамок. Каково было мое изумление, когда накануне Дня матери, который праздновался и в лагере, я прежде всего получила от анонимного лица трогательное поздравление, написанное по-немецки, но подписанное именем моего сына, а на следующее утро, проснувшись и повернув голову к иконке, увидела, что и она и карточка были вставлены в оригинальные рамки, сплетенные из бумаги и соломы.

— Кто это сделал? Кого я могу поблагодарить? — спрашивала я, до глубины души растроганная. Аноним не отзывался. Только через несколько дней венка Элизабет Оберностерер сказала мне, что она подглядела, когда «фрау фельдфебель», по ночам, далеко от всех глаз, в умывалке, урывками плела эти рамки. Она же написала мне поздравление и нарисовала голубым и красным карандашом цветы и посвящение: «К Дню матери от благодарного сына».

Часто то я, то Гизелла, обе страстные курильщицы, находили у изголовья маленькие сверточки с папиросами. Странно, эти подарки совпадали с получением посылки фрау Гоффман.

Итак, пришло время отправки кацетных надзирателей на суд. Одного за другим их вызывали к Кеннеди, и он сообщал им о дате. Одну из надзирательниц отправили в Бельзен на аэроплане. Двух увезли в Матхаузен. Подходил черед Анны Гоффман. Она днем мрачно молчала, сопела и одиноко маршировала вокруг барака, но ночью спала, как убитая.

Вызвали и ее к Кеннеди. Идя туда, она забрала целую пачку писем. Вернулась нескоро, но на губах ее играла загадочная улыбка. — Отчитала я его! — бросила она, как бы невзначай, проходя мимо.

Вскоре мы узнали от заключенных девушек, которые работали в ФСС, что все письма, все пакеты, которые получала «Гоффманша», были от бывших заключенных лагеря Ораниенбурга, что к Кеннеди приезжала делегация, состоявшая из 11 женщин, сидевших в этом страшном лагере, которые привезли петицию с более чем 400 подписями. Мы узнали, что фрау фельдфебель в Ораниенбурге называли «Ангелом Милосердия». Сам Кеннеди, повторяю — сам Кеннеди, отправляя Анну Гоффман на суд, сказал: — Эта женщина под своей суровой наружностью скрывает золотое сердце. Она не уничтожала, а спасла столько жизней, что суд над ней будет только проформой — не обвинительный, а, наоборот, снимающий с нее всякие подозрения!

Единственную кацетную надзирательницу, фрау фельдфебель Гоффман, провожал женский блок с лучшими пожеланиями. Прощаясь, она оставила распоряжение: — Должны на мое имя прийти еще несколько посылок. Прошу их разделить между иностранками, которые их не получают. В первую очередь — русским, Аре и Мане!

Как писали газеты, вырезки из которых я сохранила, фрау Гоффман была освобождена от всех обвинений и… на руках женщин, бывших заключенных, переживших страшное время в кацете Ораниенбурга, была вынесена из зала суда.

Чудный капитан Рааб помогал, чем мог. Через него мы получили граммофон с кучей пластинок. Граммофон старенький, с короткой пружиной. Крутить ручку приходилось даже во время игры, и пластинки были странным сбродом джазов, фокстротов, религиозных негритянских песнопений и шотландских оркестров, состоящих из волынок и барабанов. Но среди этих старых и поцарапанных пластинок оказались «Ученик колдуна» композитора Дюка, «Влтава» Сметаны и — о, радость! — творения П. И. Чайковского: увертюра «1812 год» и первый рояльный концерт, в исполнении Владимира Горовица и оркестра Нью-Йоркской Филармонии.

Это богатство получила инвалидная кустарная мастерская, но мы не могли его держать только для себя. Граммофон гостил в лазарете, в женском блоке, ходил по мужским блокам и, по разрешению Марша, побывал в «С. П.» и у генералов в бункере.

Интересно, как люди буквально впивали в себя звуки музыки русского гения. Старые хриплые пластинки не портили впечатления. В концерте, записанном на четырех старинных пластинках большого формата, у одной из пластинок был отломан край, и иголку приходилось ставить отступя, теряя известную часть мелодии. Но разве это нам мешало?

Я думаю, что на фестивале в Москве, где этот концерт исполнял Ван Клайбэрн, он не оставил такого впечатления, как в Вольфсберге. Простые, полуграмотные солдаты и люди с музыкальным образованием воспринимали его одинаково, глубоко переживая. Звуки проникали в самую глубину сердца и затрагивали там самое сокровенное. Казалось, что они говорят каждому на его языке, и язык Чайковского понимал каждый.

Когда впервые эти звуки полились из открытых окон инвалидной мастерской, из помещения бани вышел заведующий, доктор Амброз. Он был тихий, скромный, всегда вежливый, всегда готовый помочь передать, кому надо, записку, пакетик, невзирая на все возможные последствия.

Доктор Амброз шел, как сомнамбула. Его вели звуки. Он пересек плац и подошел к ограде блока. Обняв деревянный столб, обвитый колючей проволокой, Амброз застыл.

Концерт продолжается почти час. За все время Амброз не шелохнулся. Он прижался лбом к столбу и внимал с закрытыми глазами. Какая скорбная и патетическая фигура! Доктор музыки, один из преподавателей консерватории, сам талантливый музыкант, в выгорелой, рваной шинели и пилотке, которые когда-то носили неизвестные русские военнопленные, в деревянных сабо на босую ногу, с отросшими длинными волосами, косицами падавшими на воротник, но с каким лицом!

Это лицо светилось. На губах то играла улыбка неземного восхищения, на впалых щеках горел румянец, то вдруг, под влиянием звуков, выражение становилось трагическим, страдающим. Из закрытых глаз градом лились слезы.

Такие лица мы видим у скрипачей, у пианистов, глубоко переживающих чародейство мелодии…

Когда умолкли последние аккорды, доктор Амброз очнулся. На его лбу и на щеке выступили крупные капли крови. Он не чувствовал острия колючей проволоки, впивавшиеся в лицо, прижатое к столбу. Но глаза! В них сияли восторг и благодарность.

— Спасибо! — говорил он нам в окно. Спасибо! Это счастье я буду долго… нет, до смерти хранить в своей душе. Чайковский вернул мне все утерянное за дни сидения в Вольфсберге. Он мне вернул мое прошлое и влил силы для будущего. Спасибо вам и Чайковскому!

— Спасибо капитану Раабу… — тихо сказал Тони Каух. — Он нашел путь к сердцам людей.